Карло Гинзбург - Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

Отсылку к правилу «дважды два четыре» можно сразу же отбросить. Она абсолютно неуместна. В то время как «четыре» непременно следует из «дважды два» (и в этом смысле нет необходимости искать соответствующую надпись), так называемое «логическое доказательство» говорит о совместимости («совместимо с собранными и уже известными всем данными» и далее). Разница между двумя случаями ясна даже ребенку; быть может, уяснить себе ее способен и заместитель прокурора.

Впрочем, законно ли подменять внешние свидетельства о поведении индивида не подтвержденными данными, а просто-напросто документами, совместимыми с тем, что оказалось действительно установлено? Следует различать политическую и логическую совместимость. Начнем с первой. Согласно Нандо Далла Кьеза (он брал интервью у заместителя прокурора Спатаро), те, кто осуждает злоупотребление «логическим доказательством», недооценивают тяжесть ситуации, возникшей в Италии из-за возросшего влияния, в том числе и политического, организованной преступности 64. В процессах по делам мафии и каморры обращение к «логическому доказательству» вводится из-за необходимости противостоять людям, которые уничтожают, прячут или подменяют улики. Это рассуждение приводит меня в замешательство, хотя у меня нет сомнений в принципиальной важности борьбы с организованной преступностью. В любом случае такой ход мысли нельзя распространять на процесс совсем иного рода, подобный тому, что велся против предполагаемых убийц Калабрези. Здесь одновременно восторжествовали «логическое доказательство» и уничтожение материальных улик (одежды жертвы, автомобиля участников покушения, пули, лишившей Калабрези жизни), и это исчезновение отнюдь не было делом рук подсудимых.

Теперь попытаемся ответить на заданный прежде вопрос (о приобщении внешних доказательств, основанном на сопоставлении данных) с точки зрения логики. Так мы вернемся к проблеме, с которой начали разговор: к связи между судьей и историком. Несмотря на внешнее подобие, ответ вовсе не так очевиден.

Судья и историк, как мы сказали, пребывают в схожем убеждении, что возможно «на основе определенных правил доказать, что x совершил y , где x может обозначать как участника, пусть даже анонимного, какого-либо исторического события, так и фигуранта уголовного дела, а y – любое совершенное действие» 65. Однако речь идет о сближении, релевантном только на абстрактном уровне: тот, кто исследует тип работы каждого из них в настоящем и прошлом, обнаруживает глубокое расхождение. Так, долгое время историки занимались почти исключительно военными и политическими фактами, государствами, а не людьми. А государства, в отличие от индивидов, не подвергаются уголовному преследованию.

Изучение жизни отдельных людей также восходит к Древней Греции. В цикле лекций, прочитанных в Гарварде в 1968 г. и затем опубликованных под названием «Развитие греческой биографии», Момильяно настаивал на различении между двумя литературными жанрами – историей и биографией 66. Оно сохраняло свою значимость очень долго. Великий немецкий историк XIX в. Дройзен заметил, что биографию Алкивиада, Чезаре Борджа, Мирабо написать можно, а Цезаря или Фридриха Великого – нельзя. «Авантюрист, человек, не добившийся успеха, маргинальная фигура, – комментировал Момильяно, – служили фигурами, достойными биографии» 67. Напротив, жизнь тех, кого Гегель называл «всемирно-историческими людьми», без остатка растворялась во всемирной истории.

Впрочем, XIX столетие не было только эпохой Наполеона. XIX в. стал свидетелем окончательного утверждения буржуазии, трансформации европейского сельского хозяйства, «дикой» урбанизации, первых выступлений рабочих, начала женской эмансипации. Исторический анализ этих явлений предполагал обновление понятийного, технического и стилистического инструментария традиционной историографии. Однако наука, позже названная социальной историей, наследница histoire des mœurs 68XVIII в., формировалась очень постепенно. Любопытным образом ранний манифест истории «снизу», принадлежавший перу Огюстена Тьерри, автора знаменитого «Essai sur l’histoire de la formation et des progrès du Tiers État» («Опыта истории происхождения и успехов третьего сословия», 1850), появился в форме «воображаемой биографии». Это было небольшое по объему сочинение, озаглавленное «Histoire véritable de Jacques Bonhomme, d’après les documents authentiques» («Правдивая история Жака Простака, написанная на основе подлинных документов», 1820): жизнь крестьянина Жака, которая длится двадцать веков, от нашествия римлян до времени написания текста. Разумеется, речь шла о «шутке», хотя с помощью «сквозного» главного героя Тьерри хотел подчеркнуть весьма печальный вывод: меняются властители (римляне, франки, абсолютная монархия, республика, империя, конституционная монархия); меняются формы господства; однако само подчинение власти поколений крестьян остается неизменным 69. Тот же нарративный прием использовал Мишле в первой части «La Sorcière» («Ведьма», 1862): здесь о метаморфозах и незаметной на первый взгляд традиции колдовства рассказывается устами женщины, Ведьмы, воплощающей в себе события нескольких веков. Мне кажется очевидным, что Мишле вдохновлялся именно трудом Тьерри. В обоих случаях с помощью символического персонажа автор стремился вернуть к жизни множество людей, задавленных бедностью и угнетением: тех, кто, как сказал Бодлер в одном памятном стихе, n’ont jamais vécu («не начинали жить») 70! Таким образом, они приняли вызов, брошенный историкам одним из романистов – Бальзаком 71. Смешение воображаемой биографии с documents authentiques («подлинными документами») позволяло одним прыжком преодолеть тройное препятствие: скудность свидетельств, незначительность объекта исследования (крестьяне, ведьмы) с точки зрения общепринятых критериев, отсутствие стилистических образцов. Нечто подобное произошло в момент возникновения христианства, когда появление новых типов людей – епископа, святого, святой – ускорило усвоение старых и изобретение новых биографических схем 72.