Карло Гинзбург - Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

Философы, поэты и романисты научили нас, что сердце повинуется велениям, причина которых от него сокрыта; что человеческая душа часто противоречива; что важнейшие решения порой принимаются внезапно, после смутных или даже неосознаваемых нами терзаний. Рассказ Марино абсурден, а потому с психологической точки зрения вероятен. Однако никто не в состоянии решить, а) истинен ли он, б) в чем-то истинен, а в чем-то ложен или же в) полностью вымышлен. В тот момент, когда я пишу эти строки (10 ноября 1990 г.), мотивировочная часть приговора, которую следовало опубликовать в течение шестидесяти дней после его вынесения, так и остается необнародованной. Я могу представить его составителя, ответственного за скандальное опоздание, выстраивающего психологический портрет Марино вокруг фрагмента, который я только что процитировал. Вместо отрывков из «Преступления и наказания», предложенных Ломбарди, возможно, мы прочтем какую-нибудь переработку «Постороннего» Камю. Впрочем, вероятность (включая психологическую вероятность абсурда) – это не истина. Что происходило в душе Марино в тот момент, когда он, по его словам, впервые входил в казарму карабинеров в Амелье? Угрызения совести, желание отомстить, ожидание материальных благ – кто может с точностью утверждать это?

Ответьте по сути, – спросил председатель суда в начале прений, – если бы вы раздобыли деньги, то продолжали бы вести прежнюю жизнь и немного бы задобрили вашу совесть, так или нет? ( Dibattim. , с. 28).

Спустя почти три месяца Марино наконец отреагировал на этот вопрос:

…если вы спрашиваете, принял бы… я решение во всем признаться в других обстоятельствах, то я совершенно спокойно отвечу, что не знаю, быть может, да, быть может, нет; теперь мы никак не можем проверить это в том смысле, что если бы я выиграл в национальную лотерею и стал бы миллиардером, то, возможно, и не чувствовал бы необходимости в признании или же, наоборот, чувствовал, – ничего сказать об этом я не могу ( Dibattim. , с. 2178).

Страх, угрозы, попытки Марауды вовлечь его в преступление: председатель суда в очередной раз попытался разобраться в этой путанице.

Марино: …не знаю, что вы имеете в виду: если вы хотите сказать, что я – скажем так – решился во всем признаться не из-за угрызений совести, но по другой причине, то это…

Председатель: Нет, нет… я не утверждаю этого ( Dibattim. , с. 2177).

По всей вероятности, Марино лжет; и, разумеется, его слова приняли на веру. Процесс против Адриано Софри и других подсудимых закончился в суде первой инстанции судебной ошибкой. «Ошибкой», ибо для того, чтобы говорить о злом умысле (который в этом случае обязательно подразумевал бы заговор), нужны надежные доказательства. У меня их нет. Впрочем, думаю, нет сомнений, что сначала следователи, а затем и судьи в суде Милана пошли по ложному следу из-за лживых признаний Марино и в итоге совершили промах.

Как известно, человеку свойственно ошибаться. Однако в случае судьи, а также любого, кто в силу своей профессии участвует в поиске истины, ошибка – это не только риск: это измерение, в которое мы постоянно погружены. Человеческое познание не только внутренне подвержено заблуждениям: благодаря им оно двигается вперед, испытывая, ошибаясь, поправляя само себя. Заблуждение и истина, подобно тени и свету, подразумевают друг друга. Тем не менее не все ошибки имеют одинаковые последствия. Существуют катастрофические промахи, безобидные заблуждения, плодотворные ошибки. Впрочем, в судебной области последняя возможность отсутствует. Судебная ошибка, даже если она обратима, всегда оборачивается безусловным поражением юстиции.

Я напоминаю об этих банальностях, дабы прояснить смысл сравнения, предложенного в одном из предыдущих фрагментов, между поведением председателя суда Минале в отношении ряда свидетелей и тем, как действовали некоторые инквизиторы на процессах о колдовстве. Инквизиция как институт вызывает у меня отвращение, и это суждение не зависит от умственного и нравственного облика его служителей. Следует предположить, что среди них были люди дотошные, умные, жестокие, тупые и т.д. (эти качества часто присущи, единовременно или в разные периоды, одному и тому же человеку). Однако кажется, что в течение почти двух веков существовало противоречие между этим вероятным разнообразием индивидуальных подходов и часто встречавшейся тенденцией рассматривать случаи колдовства, отталкиваясь от гипотез, едва поддающихся опровержению. Литература по демонологии учила, например, что если предполагаемая ведьма признавалась в своих грехах, то она была виновной; если она даже под пытками молчала, то делала это с помощью определенного заклятия (так называемого maleficium taciturnitatis ); если она отрицала свою вину, то лгала, обольщенная дьяволом, источником всякого обмана. Подобная аргументация время от времени допускала, что человек мог быть виновен или невиновен, однако она не стремилась доказать это. По всей вероятности, такие доводы в итоге усиливали склонность многих инквизиторов использовать собственную власть, чтобы побуждать или вынуждать – в большинстве случаев с совершенно добрыми намерениями – подсудимых признавать вину, объясняя ее согласно уже существовавшим прежде схемам.