Иван Снегирёв - Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора

— Гордыня это и тщеславие; смирись, Лизавета, не гневи Господа! — продолжаю я увещевать её.

— Не о чём больше мне с вами разговаривать. Ступайте прочь, и не приходите никогда! — вскричала она. — А обо мне не заботьтесь: родилась я царской дочерью и умру ею — так и передайте вашей императрице, которая не по праву трон заняла!

Не получилось у нас разговора; поклонился я ей низко и ушёл. Более я её не видел: вскоре она наш бренный мир оставила. О кончине её разное болтали, но я полагаю, что она себя гордыней и обидой извела. Где похоронили несчастную Лизавету, не знаю, но по сей день об успокоении её души молюсь.

Пётр Яковлевич Чаадаев известен, прежде всего, благодаря посвященному ему стихотворению Пушкина: «Товарищ, верь: взойдёт она, звезда пленительного счастья…». Но Чаадаев был личностью, примечательной во всех отношениях — он один из самых оригинальных русских мыслителей, блестящий выпускник Московского университета, храбрый офицер, герой войны 1812 года.

В 1830-х годах он жил в Москве в доме своих друзей Николая Васильевича и Екатерины Гавриловны Левашёвых на Новой Басманной улице. Там он познакомился с Екатериной Дмитриевной Пановой, с которой у него завязалась оживлённая переписка. По просьбе Пановой, он описал свою жизнь, военную службу, нравы эпохи Александра I.

Эти письма, написанные по-французски, долгое время хранились в Департаменте полиции, куда они попали после гонений на П.Я. Чаадаева, в ходе которых пострадала и Е.Д. Панова. Впервые эти письма были собраны и переведены на русский язык историком Тимофеем Свиридовым, с сохранением стилистических особенностей XIX века.

…В последнем письме вы просили меня рассказать о моей жизни. Не знаю, для чего вам это понадобилось, но извольте.

П.Я. Чаадаев в молодые годы.

Портрет предположительно работы художника В. Шатобрена

Я вырос круглым сиротой, мои родители умерли, когда я был ещё в неразумном возрасте. Меня c братом взяла к себе наша тётка княжна Анна Михайловна Щербатова, — она вам известна как соседка по имению, ваша Орево рядом с её Алексеевском, и, насколько я знаю, прошлым летом вы гостили у неё.

Тётушка до сих пор выезжает в свет, не перестает любить танцы и часто бывает на балах. Другая её известная всей Москве слабость — чрезвычайная смешливость. Тётушка Анна начинает хохотать до упаду от самых безобидных вещей: однажды её чуть не уморил до смерти лакей, который с третьего раза не мог выговорить польскую фамилию одной из наших дам «Бжентештыкевич-Пржездзецкая».

Впрочем, Анна Михайловна — милейшая женщина, исполненная благости и самоотвержения. Узнав, что наша мать умерла вслед за отцом, и мы с братом Михаилом, совсем маленькие, остались без надзора в нижегородском имении, она бросилась к нам из Москвы ранней весной, по бездорожью, и вывезла нас к себе, — позже она любила рассказывать, как едва не утонула, переправляясь в половодье через Волгу.

Всю свою нерастраченную любовь тётушка отдала мне и брату, мы были и есть счастье всей её жизни. Я запомнил из детства такой случай: находясь в церкви, мы услышала крик прибежавшего слуги: «У нас несчастье!» Оказалось, что в нашем доме случился пожар. «Какое же может быть несчастье? — спокойно сказала тетушка Анна. — Какое же может быть несчастье, когда дети оба со мной и здоровы».

Мы выросли в её доме на Арбате, в приходе Николы Явленного, и она до сих пор видит во мне ребёнка; её заботы трогательны, но скоро надоедают. Она непременно должна быть рядом, ей постоянно нужно видеть меня и знать всё, что со мной происходит. То же относится к брату; вот что она написала нам: «В вас нахожу не племянников, но любезных сыновей; будьте уверены, что я вас люблю паче всего; нет для меня ничего любезнее вас, и тогда только себя счастливою нахожу, когда могу делить время с вами». Увы, любовь тоже бывает докучной, — можете счесть меня неблагодарным, но я предпочитаю навещать тётушку Анну, чем жить с ней под одной крышей.

Нашим опекуном был дядя Дмитрий Михайлович, брат тётушки Анны. Он сохранил наше состояние, насчитывающее две тысячи семьсот восемнадцать душ и почти миллион рублей ассигнациями. Как видите, я был когда-то богат, но гвардейская и гусарская молодость, а после жизнь за границей съели почти всё моё богатство, остались лишь жалкие крохи.