Луи Буссенар - Беглецы в Гвиане

— Панаолине умрет тоже

Чуть дальше к двум деревьям было крепко привязано по европейцу. К каждому дереву была прикреплена голова аймары и цветок Victoria Regia. Европейцы стояли на горячих углях и корчились от нестерпимой боли.

— Выслушай меня, сын мой! — говорил старик, обращаясь к стоявшему перед ним индейцу. — Выслушай меня, младший из арамихо! Ты должен умереть тоже. Белые победили нас. Лес нам больше не принадлежит. Тайна золота нарушена, осквернена. Наше племя должно исчезнуть с лица земли. Наши боги покинули нас. Умри же! Умри от рук твоего отца Панаолине и ты, последний из арамихо!

Индеец поднял опущенную голову. Старик дотронулся пальцем до его правого глаза. Молодой человек тяжело, как подкошенный, упал на землю рядом со своими товарищами, уже лежавшими у ног старика.

— Теперь поговорим с тобой, — продолжал старик, обращаясь к одному из европейцев, привязанных к дереву и сжигаемых заживо. — Белый! Ты меня обманул. Я нашел тебя умирающим с голода, когда ты спасался от людей из Сен-Лорана. Тело твое было покрыто кровавыми ранами, лихорадка сотрясала твои руки и ноги. Ты хотел отомстить белым людям, которые были твоими мучителями. Нас с тобой соединила общая ненависть. Я сделался твоим другом и союзником. Я позвал к тебе на помощь Водяную Мать, посвятил тебя в наши таинства. Ты клялся мне, что у тебя есть пиаи, который убивает белых людей, как у меня есть пиаи, убивающий краснокожих… Ты мне солгал, потому что белые из Долины золота преспокойно роют землю огненными машинами и похищают золото краснокожих, первых и законных хозяев девственного леса.

Белый, ты меня предал. Я побежден. Но кураре, наш священный яд, спасает меня от позора. Кураре убил последнего арамихо. Водяная Мать умерла. Панаолине умрет тоже. Но прежде чем он прикоснется к тебе пальцем, намазанным священным ядом, он вырвет у тебя язык, который так бессовестно солгал.

Изумленные робинзоны не успели мигнуть, как старик подскочил к своему пленнику, открыл ему ножом рот и быстрым движением вырвал окровавленный язык, который и бросил тут же в огонь.

Робинзоны выбежали на поляну в ту минуту, когда Панаолине направлялся к другому пленнику.

Страшный старик увидел их, остановился и крикнул им с непримиримой злобой и ненавистью:

— И вы! Я вас тоже ненавижу! Проклятые люди, срубившие мой лес, похитившие тайну золота! Я ненавижу вас — и умираю.

Он быстро поднес к своему лицу палец и тут же упал бездыханным на груду трупов.

Робен и Анри успели при свете костра разглядеть черты оставшегося в живых европейца. Этот несчастный с обгорелыми ногами был не кто иной, как таинственный незнакомец, под видом мистера Брауна посетивший недавно жилой дом на прииске.

Забыв всякое враждебное чувство, видя в этом человеке только несчастного страдальца, преданного невыносимым мукам, робинзоны подбежали к нему, перерезали веревки, которыми он был привязан к дереву, положили его на сделанные тут же наскоро носилки и перенесли в дом.

В амбарах прииска было много только что собранного, свежего, мягкого хлопка, которым несчастному обернули обугленные ноги. Боль утихла, страдалец перестал стонать.

Это был человек в цветущем возрасте, с живыми глазами и энергичным лицом. На висках его кое-где пробивалась седина.

На первый взгляд, лицо его казалось самым обыкновенным, но при внимательном рассмотрении оказывалось, что это лицо обладает замечательной подвижностью и способно быстро принимать самые разнообразные выражения. Это было лицо актера. Оно нисколько не было похоже ни на одно из тех трех лиц, которые так искусно изображал таинственный незнакомец.

Даже и теперь, уже будучи самим собой, казалось, он инстинктивно, бессознательно старался изобразить на своем лице что-то постороннее, чуждое его настоящей индивидуальности.

Временами рот его сардонически улыбался, возле глаз ложились насмешливые складки. Это случалось тогда, когда он поглядывал на робинзонов, участливо толпившихся около него.

По-видимому, он сделал над собой усилие и проговорил глухим голосом:

— Дайте мне, пожалуйста, водки.

Голос незнакомца был под стать его лицу: глухой, неопределенный. Очевидно, и голос мог принимать у него всевозможные интонации.

— Водки! — возразил с живостью Робен. — Вы шутите, конечно?

— Я не ребенок, я знаю, что мне все равно не жить, — отвечал больной. — Дайте мне водки.