Мор Йокаи - Когда мы состаримся

Со сжавшимся сердцем прижал Лоранд её руку к груди. Что-то говорило ему: есть в этом доля правды. Девушка вправе думать, будто и сейчас её только дразнят. И мысль эта болью отозвалась в его душе.

— И ты можешь меня подозревать в такой жестокости? Я подымаю тебя на смех? В такую-то минуту?

— Какие шутки, когда я вот тут, сейчас присутствие самого всевышнего ощутил? — поддержал Топанди.

— Я? Смеяться над любимой?

— И над умирающей, — пролепетала Ципра.

— Нет! Ты не умрёшь! Ты выздоровеешь, и мы будем счастливы с тобой.

— Это вы сейчас так говорите, когда я умираю, — промолвила с грустным упрёком девушка. — Все блага сулите, когда мне ничего больше не нужно, кроме горсти земли, которую бросают на гроб.

— Нет, нет, дочка, — возразил Топанди, — Лоранд вчера ещё попросил у меня твоей руки. Он только материнского благословения ждал, чтобы тебе признаться.

Луч радости мелькнул во взоре Ципры, но тотчас же он снова омрачился.

— Ну да, — сказала она, отводя растрепавшиеся пряди с лица, — вы со мной как с больным ребёнком. Будут тебе красивое платьице, игрушки замечательные. В цирк отведём, путешествовать поедем, сердиться на тебя не будем никогда, только поправляйся скорей. Порадовать хотите, чтобы поскорее выздоровела. Что ж, и на том спасибо.

— Не хочешь верить мне, так поверь его преподобию, — сказал Лоранд. — Вот, смотри: ночью я написал матушке о тебе. Вот письмо, на моём столе, уже запечатанное. Прошу вас, святой отец, вскройте его и прочтите вслух. Вам она поверит, увидит, что не обманываем её.

Священник вскрыл письмо, и Ципра, не выпуская руки Лоранда из своей, выслушала с просветлённым лицом:

«Дорогая матушка!

После стольких печалей, стольких огорчений, которые нежнейшему из материнских сердец доставил я за свою жизнь, вот наконец радостная весть.

Я женюсь.

Беру в супруги полюбившую меня бедным, безвестным, безродным, единственно ради меня самого — и мною любимую за верное, преданное сердце, чистейшую душу; любимую ещё крепче, чем любит она.

У моей милой нет ни звания, ни состояния, родителями её были цыгане.

Не хочу описывать её поэтическими фигурами, в этом я не силён. Я лишь чувствовать умею, а не рассказывать о том.

И пусть не письмо, а сама любовь моя будет ей рекомендацией.

До сих пор наша любовь причиняла нам обоим одни страдания. Пускай же теперь принесёт она счастье!

И полноту этому счастью может сообщить лишь твоё благословение.

Ты добрая, ты меня любишь, ты живёшь моими радостями.

Ты знаешь, помнишь, какую нелёгкую жизненную школу я прошёл.

Знаешь, что судьба моя так или иначе всегда устраивалась по мудрой воле провидения.

И ты, лучшая из матерей, так любящая меня, так кротко уповавшая на высший промысел, не будешь и на этот раз ждать какого-либо особенного чуда, чтобы молитвенно сложить с детства оберегавшие меня руки.

И вместе с моим именем помянешь в своей молитве также мою верную возлюбленную, Ципру.

Верую в твоё благословение, как в заветы нашего исповедания, как в искупление грехов, в вечную жизнь.

Но будь ты даже не той, какой создана: осиянной вечной любовью, доброй, участливой матерью, готовой всегда благословить, а совсем другой: холодной, гневливой и злопамятной титулованной барыней, блюдущей чистоту фамильного герба, желающей сама распоряжаться своей судьбой, бросающей этой девушке лишь своё проклятие, я и с этим приданым возьму её в жёны, потому что — люблю.

Милосердие господне да пребудет меж нами.

По мере того как священник читал письмо, Ципра всё крепче прижимала к сердцу руку Лоранда. Это уже превосходило все её душевные силы: она не могла ни плакать, ни смеяться. Каждая фраза, каждая строка возносила её словно в рай, преисполняя неземным блаженством. Кумир её души любит её, любит по велению сердца, любит ради неё самой, любит, потому что находит в этом счастье. Подъемлет до себя, не чураясь её жалкого происхождения, ценя богатство душевное, вверяя её имя молитвам матери — и, невзирая даже на материнское проклятье, не отступит от своей любви.

Как сердцу вынести подобное возвеличение?

Она уже не думала ни о ране своей, ни о жизни, ни о смерти. Лишь невыразимое блаженство полнило её душу, всё её существо.

— Верую, — привставая с постели, произнесла она с одухотворённым лицом, и в этом слове слилось для неё всё: любовь небесная и земная; всё, во что только может верить человек.

Она уже не заботилась ни о чём: как посмотрят, что скажут. Просто взяла и с этим словом внезапно обняла Лоранда, притянув к себе с нечеловеческой силой, прижав к груди и осыпая поцелуями.