Дэвид Ротенберг: Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона

Сайлас наклонился, ему показалось, что он слышит, как отец шепчет: — Это ничего не значит. Ничто ничего не значит.

Внезапно Ричард повернулся к Сайласу и схватил за лицо, царапая ему щеки давно не стриженными ногтями.

— Уноси отсюда ноги! Хорошим мальчикам здесь не место. — Он оттолкнул Сайласа с неожиданной силой и указал на стопку тетрадей: — И забери с собой вот это, приятель. Я завещаю их тебе. Прошу тебя, забери их. Я обещал твоей матери, что буду вести эти дневники. Хотя бы одно обещание я сдержал. — Ричард поднял руку, в которой был зажат какой-то документ, написанный на фарси: — И это тоже возьми.

Сайлас быстро пробежал глазами текст. Это была купчая на какой-то объект недвижимости в Багдаде.

— Что это такое? — спросил он.

— Багдадский дом Врассунов. Я купил его. — Потрескавшиеся губы отца раздвинулись в невеселой улыбке. — Он принадлежит мне, а теперь — тебе.

Отец разразился горловым смехом, больше напоминавшим кудахтанье, и снова сунул в рот трубку. В мундштуке булькала слюна.

Сайлас взял бесценные отцовские дневники, купчую на дом и вышел из курильни. Больше он отца никогда не видел.

Это было ровно десять лет назад, 31 декабря 1880 года. И теперь, накануне наступления нового десятилетия, Сайлас вышел из того самого расположенного под землей заведения и был встречен первыми залпами фейерверка, что расцвел по другую сторону реки, на набережной Бунд.

«Через несколько минут наступит Новый год, — подумал он, — и последнее десятилетие нынешнего века».

Ли Тянь не обращал внимания на косые взгляды и насмешки других мастеров фейерверка. Они не верили в рассказы о его мастерстве и были раздражены, что ему предоставили самое почетное время — в конце «взрывного» празднества. Его фейерверк станет последним и потому будет лучшим. Этой ночью его мастерство в буквальном смысле осветит новый путь. Он был первым, кому удалось создать огненное колесо в небе, первым, кто смог устроить так, чтобы звездочки взрывались по часовой стрелке фонтаном разноцветных огней.

«Эта ночь затмит все прежние достижения», — думал Ли Тянь, осторожно доставая из деревянного ящика угольную смесь и наполняя ею шестнадцать стоящих на песке звездок.

А потом началось.

Обнаженный, Ван Цзюнь, расставив ноги, стоял на могиле человека, которого почитал как своего благородного предшественника, — Первого убийцы, Лоа Вэй Фэня, — и морщился от боли, пока отец делал у него на спине первый надрез татуировки в виде кобры. Он смотрел на то, как вдоль излучины реки ползет тень лунного заката, окутывая тьмой причудливые горгульи и украшения на фасадах построенных европейцами зданий, громоздившихся вдоль набережной Бунд.

Второй надрез оказался длиннее первого. Он обозначил внешний край полностью раскрывшегося капюшона змеи. Ван Цзюнь знал, что третий и четвертый надрезы будут короткими, но очень глубокими — глаза на капюшоне кобры станут средоточием ее ярости.

Кровь стекала тонкими густыми ручейками по спине, на мгновение задерживалась на ягодицах, а потом падала и впитывалась в землю, откуда она и появилась.

Отец зачерпнул земли с могилы Лоа Вэй Фэня и стал втирать ее в надрезы на спине сына. Он научил сына всему, чему научился у своего отца, Рыбака, после того как его нежный брат нашел смерть в бамбуковой чаще. Он усердно втирал землю в ранки. От этого на коже после их заживления останутся шрамы либо в кровь попадет инфекция, результатом которой станет смерть. Так или иначе, но его сын выполнит свое предназначение. Но что-то говорило ему, что сын не умрет от этих ран и затмит даже Первого убийцу. Его сын возродит к жизни древнюю Гильдию убийц и поможет своему народу войти в Эпоху Семидесяти Пагод. Он гордился своим сыном, который не то что не заплакал, а даже не пикнул, когда нож глубоко вошел в тело, вырезая первый глаз на капюшоне кобры.

«Левый глаз», — подумал Ван Цзюнь, сопротивляясь желанию дернуться вперед и освободиться от ножа, проникшего в плоть на спине. Он смотрел, как кровь течет по бедру, затем — по колену и, просачиваясь между пальцами ног, впитывается в святую землю могилы Лоа Вэй Фэня. Именно для этой церемонии останки Первого убийцы привезли из Чжэньцзяна сюда, к излучине реки, в самый дикий район города, Пудун.