Роберт Лоу - Волчье море

В ясный день из Константинополя можно увидеть дальний, галатский берег залива. А в тот день я едва мог различить человека за спиной в бронзовом блюде, которое поднял, будто бы прикидывая, стоит ли его покупать.

Отражение дробилось и корчилось на мокрой рубчатой поверхности: какой-то чужак — подбородок торчком, тощая борода клином, усы, как тень над губой, длинные, рыжеватого отлива волосы косами, прядь со лба откинута назад, открывая голубые глаза. Это мое лицо. А за ним дробился и корчился преследователь.

— Ну, что видишь? — требовательно спросил угрюмый грек-продавец, все товары на лотке которого отсыревали на коврике под тряпичным навесом, набухшим влагой. — Небось возлюбленную, а?

— Я скажу тебе, чего не вижу, — ответил я, выдавливая из себя улыбку, — ты, gleidr gaugbrojotr. Я не вижу, на что стоит потратиться.

Он хмыкнул и выхватил у меня блюдо, его желтоватое лицо побагровело там, где не росла густая борода.

— В таком случае иди чешись в другом месте, meyla, — процедил он. Хороший ответ; выходит, он знает северное наречие и понял, что я назвал его кривоногим гробокопателем. А он обругал меня «девчонкой». Что ж, я и раньше успел узнать, что купцы Миклагарда остры на язык, а их бороды густо намаслены.

Я мило улыбнулся и двинулся прочь. Я узнал, что было нужно: бронзовое блюдо показало мне того же человека, которого я видел уже трижды за сегодня, в других кварталах.

И что делать? Я стиснул завернутый в тряпицу рунный меч, пожевал скрипилиту, лепешку из толченого гороха, тонкую и хрустящую сверху, щедро промасленную внутри, обернутую в лист растения и — о чудо из чудес — густо перченую. Это удовольствие, которого никто никогда не встречал севернее Новгорода, стоило безумно дорого за пределами Великого Города именно благодаря перцу; право, дешевле было бы посыпать лепешку золотом. Это соблазнительный вкус и собачий холод лишили меня глаз и ума, клянусь.

Улица привела к маленькой площади, где окна светились манящим золотом свечей в ранних зимних сумерках. Признаться, я уже давно перестал восторгаться этим зрелищем домов, словно взгроможденных друг на друга, и высматривал только своего преследователя. Я остановился у скрипучего колеса точильщика и оглянулся; этот тип никуда не делся.

Северянин, никакой ошибки, ростом намного выше местных, гладко выбритый, но с длинными витыми усами, по свейскому обычаю, столь распространенному на Севере. Длинные волосы едва прикрывал кожаный колпак, а под плащом он наверняка прятал кое-что острое.

Я пошел дальше, мимо лотка, с которого женщина продавала гороховые лепешки и сушеный инжир. Рядом с ней мужчина в куртке без рукавов торговал сыром прямо из корзины, а по соседству, прижавшись к стене и стараясь не стучать зубами от холода, предлагали себя гулящие девки, обнажая сизые груди перед прохожими.

Великий Город зимой — жуткое местечко. За спиной у него Море Тьмы, а дальше Травяное море Руси, и потому тут царят мрак и всепроникающая сырость. Бывает, конечно, что посреди зимы вдруг возвращается позднее лето, но на солнце рассчитывать не приходится — только дождь, сплошной дождь от последнего дня сбора урожая и до праздника Остары, который миклагардские жрецы именуют Пасхой.

— Иди погрейся, — позвала меня одна из девок. — Я научу тебя делать зверя с двумя спинами.

Я усмехнулся и пошел дальше, стараясь не терять из вида соглядатая, обменялся парой ругательств со встречным, преградившим мне путь, а потом чуть не врезался в торговца шерстью, что вывернул из-за угла, громко призывая покупать его тюфяки, покуда детишки не замерзли от стужи по вине беспечных родителей.

Мокрая улица вела вниз, к гавани, полнилась народом, ветвилась переулками и кидала мне навстречу то пекарей, то бортников, то дубильщиков кожи, то шкурников.

Это был не самый приличный квартал Миклагарда, здесь обитали отбросы общества. Увечные, убогие, прокаженные — большинству не суждено дотянуть до конца зимы. Холода уже подступали к Великому Городу, и их хватило, чтобы лишить меня осторожности и заставить выяснить, кто таков мой преследователь и что ему нужно.

Так что я скользнул в один из проулков и сжал в руке обернутый в тряпицу рунный меч, свое единственное оружие, кроме ножа для еды. Я рассчитывал приставить клинок к горлу соглядатая, когда тот будет проходить мимо, увлечь мерзавца в проулок — и пусть выкладывает, как на духу, чего привязался.

Он замешкался у входа в проулок, явно меня потеряв, и стал оглядываться.