Дарья Плещеева - Слепой секундант

Во снах к нему приходили Акиньшин и Гриша, оба в светлых мундирах совсем не измайловского вида, брали его с собой кататься, возили по какому-то несуществующему Санкт-Петербургу. Катенька пришла лишь однажды — и, пробудившись, Андрей не мог вспомнить ни единого слова, ею сказанного.

Валер первый сообразил, что происходит, и заметил Граве, что бороться надобно прежде всего с хандрой.

— Тут я бессилен, — ответил доктор. — Это болезнь души.

— А душа у него устала и крылышки сложила…

— И было отчего устать…

— Как думаете, доктор, а бывает так, чтобы душа надорвалась? Тянула, тянула тяжкий воз — вытянула, а сама надорвалась?

— В теории я это допускаю.

Валер подумал — и опять привез в гости к Андрею Гиацинту. Теперь он уже назвал настоящее имя дочери — Наталья. Гиацинта признала в Андрее старшего и главного, сама тоже ему явно нравилась, что же еще нужно для счастья? А возникнет жажда счастья — и здоровье пойдет на поправку, казалось Валеру. Элиза была от затеи не в восторге — какая же мать захочет отдать дочку за слепого? Но если выбирать между сценой и Андреем — она бы предпочла Андрея.

Андрей знал, что у его постели сидит красивая девушка, что Валер нарочно оставил их одних, но и Гиацинта никак не могла разговориться, а сам он не понимал, о чем спрашивать. Вновь вспомнилось то, что вдруг пришло однажды в голову: мундир, из которого изъяли человека. Пока шла погоня, пока возбуждала опасность, отношения с Гиацинтой были беззаботны и даже радостны. Теперь же, лишенные острых приправ, перца и горчицы, они потускнели, и мечта о тихом семейном счастье уж точно бы их не оживила.

— Я устал, простите, сударыня, — сказал Андрей.

Даже не спрашивая, как можно устать от долгого лежания в постели, Гиацинта сразу вскочила со стула:

— Господин Соломин… мне стыдно, честное слово, стыдно! Но я сама себя не понимаю! Никого лучше вас я в жизни не встречала… Но со мной что-то не так, я способна любить только театр… Это не вы, это я во всем виновата! — и она побежала к двери, вернулась, поцеловала Андрея в щеку и пропала — только шорох юбок и стук двери остались в памяти чуть ли не на пять минут.

— Вот и славно, — сам себя утешил Андрей.

Тихонько явился Фофаня.

— Прикажете читать? — уныло осведомился он.

— Почитай-ка Псалтирь.

Что-то в душе умерло, какая-то смутная надежда скончалась, отчего бы и не почитать по бедной покойнице? И воображение, некстати проснувшись, представило Андрею эту надежду в виде женщины, закутанной в темное тряпье, маленькой фигурки на белом поле. Что-то такое уже было однажды…

И раздался хрипловатый женский голос:

— Андрей! А у меня для тебя есть царь на коне. Возьми во славу Божью. А я за тебя молиться стану.

Тут-то Андрею и стало вдруг страшно. Он осознал: ведь за него никто не молится, кроме той юродивой, что пообещала, — и что, коли забыла обещание? Граве к молитве неспособен, он в книжках копается, Еремей чересчур занят хозяйством, вот Маша разве что… Но ведь у сестрицы богоданной сейчас хлопот полон рот, ей нужно заново подружиться со старшей графиней Венецкой и уладить отношения с родителями, помочь матери разъехаться с отцом, неисправимым картежником и мотом, решить судьбу Дуняшки. Маша молится, право, молится — и утром, и вечером, как следует, да только… да только Андрей в ее поминании — может, один из грех десятков человек. Идет ввысь мольба за все это честное собрание разномастного народу — Господи, разглядишь ли в толпе меня?

— Как так? — спросил Андрей. — Отчего это? Неужто я до такой степени никому не нужен? Тогда и впрямь остается только помереть.

Поди знай, какое твое слово улетит в небытие, а какое услышит Господь.

Ночью, в сонном видении, Андрей наконец-то обрел силы для молитвы. Он просил горячо, страстно — однако, как это бывает во сне, вдруг оказалось, что просит не он, а та женщина, стоящая на льду, которая велит звать себя Андреем Федоровичем, и молитва представилась вдруг растением, что прямо на глазах проклюнулось из семени и потянулось ввысь, неся свой цветок, будто высший дар небесам.

Андрей не успел удивиться, как это может что-то расти на льду, но рядом с той молитвой образовалась другая, тоже из семени наподобие фасолины, и два стебля переплелись, став вдвоем сильнее многократно. Но чего-то недоставало. «Должно быть три, — говорил себе Андрей. — Два — неправильная цифра, три — правильная, однако где же третье зернышко?»

Третье явилось под ледяной коркой, набухло, расширилось, проломило лед, росток вплелся между теми двумя — и тут-то родилось сияние. Андрей понял — недоставало именно сияния, слова должны стать светом, и тогда они вознесутся ввысь стремительно, потому что слова — тяжелы и неуклюжи, всего чувства передать не в состоянии, а свет легок и горяч, и он летит ввысь и возвращается обратно, летит и возвращается, и заполняет все тело изнутри, и выжигает дурное, и легкими волнами ополаскивает ожоги, и что-то, шевелясь и вздрагивая, пускается в рост, как те стебельки…