Дарья Плещеева: Слепой секундант

Утомленные долгой дорогой кони уже не бежали рысцой но грязному утоптанному снегу, а едва плелись, опустив головы. Да и неудивительно — возок, обтянутый побуревшей и растрескавшейся кожей, прибитой проржавевшими от времени гвоздями, был нагружен двумя тяжеленными большими сундуками. На поворотах повозку так заносило, что боже упаси.

Столичные улицы пустовали — после веселых Святок с гуляньями петербуржцы тихо приходили в себя. В этот час добрые люди, отужинав, собирались на покой, надевая кто — ночную сорочку с теплой кофтой и чепчик, кто — халат поверх исподнего и ночной колпак. Когда к утру печи остынут, чепчик и колпак не дадут простудиться. Но как же будет приятно, когда снова разгорится печь, с поварни прилетит аромат только что сваренного кофея, а на стол взгромоздится тускло-медный самовар или сбитенник, окруженный призрачным облаком живого тепла!..

Ох, как хочется тепла после бесконечной дороги по зимнику!

Возок миновал Ново-Московский мост над недавно прорытым Обводным каналом и свернул влево — к слободе Измайловского полка. Там молодой кучер Тимошка дважды спросил у прохожих солдат дорогу. За манежем, проехав еще малость, Тимошка пригляделся к двухэтажному дому, в котором горело всего одно окно, и опознал его по примете — низкой резной калитке и толстому чурбачку, в хорошую погоду заменявшему сиденье, под снежной шапкой возле нее. Убедившись, кучер натянул вожжи.

— Тпрусеньки… Диво, что до ночи доехали, — сказал он, соскакивая наземь и топая ногами, чтобы разогнать кровь. — Милостив Бог! Дядя Еремей, а дядя Еремей! Как там барин?

Окошки потрепанного возка были плотно затянуты серым сукном — выглянуть невозможно. Кривая низкая дверца отворилась, высунулась небритая суровая физиономия.

— Нишкни… Подсоби-ка… Андрей Ильич, сударик мой, пожалуй ручку… ножку вот сюда… Тимошка, дверь держи, черт немазаный…

Вдвоем они вывели из экипажа мужчину в распахнутой шубе поверх армейского пехотного мундира, но без треуголки — ее заменяла круглая меховая шапка. На голове у приезжего, кроме того, были две повязки, белая и черная. Белая, видная из-под шапки, обхватывала лоб и затылок, черная закрывала глаза. И шуба, и даже шапка мужчины оказались в сене, которым Еремей ради тепла и мягкости заботливо устлал возок.

— Андрей Ильич, через три шага калитка. Раз, два, три… — поддерживая барина под локоть, говорил Тимошка. — Вот она, стойте. Отворяй, дядя Еремей.

— Что там? — спросил Андрей. — Утро?

— Вечер, мой батюшка, — отвечал Еремей. — Тимошка, ступай, постучись.

Одним прыжком взлетев на крыльцо, кучер забарабанил в дверь.

— Кого бес несет на ночь глядя? — отозвался старческий голос.

— Дядя Никита, мы это! Свои! Господин Соломин да мы с дядей Еремеем! Отворяй!

— Ахти мне! Приехали! Что ж без письма? Барин и не ждал… Отворяю, отворяю!

— Какое письмо?.. — проворчал Еремей. — Писать-то некому…

Дверь распахнулась, Андрея ввели в сени. Он помнил эти сени, помнил кисловатый запах и те четыре шага, что следовало сделать до другой двери. Вот только направление утратил — качнулся было вперед, но замер в неуверенности.

— Помогай, дядя Никита, — сказал Тимошка, — а я к коням, обиходить надо…

— Вели Ивашке, пусть выйдет, — перебил Еремей. — Поможет чемодан с сундуками внести.

Старый слуга поднял свечу повыше и с изумлением уставился на гостя.

— Андрей Ильич, да что же это? Святые угодники… как же?

— А вот так, — буркнул Еремей. — Теперь понял, отчего письма не было? Иди, доложи барину.

— Бегу, бегу… Ах ты ж, горе какое… — Дядя Никита, уже разувшийся на ночь, пошлепал по коридору, призывая: — Барин, барин, ваша милость! Господин Соломин! Выходите, встречайте!

Ему навстречу уже спешил хозяин в полосатом архалуке, кое-как подпоясанном, в турецких парчовых туфлях. Голова его была повязана красным фуляром. Невзирая на причудливый вид, всякий житель столицы сразу же опознал бы в этом полноватом молодом человеке гвардейца — по уверенной повадке и статности, по приятному округлому лицу да по дорогим перстням на пальцах.

— Соломин! Что это с тобой?

— Превратности фортуны, Беклешов, — отвечал Андрей. — Могу я у тебя переночевать?

Еремей меж тем отряхнул его шубу и шапку, потом, стянув их с питомца, очистил его мундир от шубной шерсти.