Дарья Плещеева - Слепой секундант

— Что еще такое? — громко спросил разбуженный Гриша. — Ивашка!..

— Молчи, Христа ради! — взмолился звонкий голосок. — Братец, батюшка, выручай!

— Маша… — прошептал Андрей.

Он помнил девушку еще десятилетней; бывая у Беклешовых, замечал, как та растет и меняется. Гриша все подшучивал, что растит другу жену…

— Что за диво? — Гриша в одной рубахе подошел к окну, выглянул в щель. — Сестрица? Точно! — он зажег свечу и, кутаясь в шубу, выбежал на крыльцо. — Что стряслось, Маша? Отчего ты здесь?

— Батюшка-братец! — пылко заговорила Маша. — Христа ради, помоги! Мне деньги нужны! Я знаю, тетенька тебе табакерку золотую подарила! Отдай мне, ради Бога, я тебе другую потом куплю!

— Да что стряслось? — спросил Гриша.

— Ой, Гришенька… Деньги нужны! И перстенек с рубином дай… И тот, что с алмазиками… Все, что можешь…

— Ты растолкуй! — перебил сестру Гриша. — Прибегаешь среди ночи, а коли тебя кто заметит, как ты в полку бегаешь? Днем приехать не могла или за мной послать?

— Братец, батюшка, не могла!

— Жениху донесут, как ты по ночам носишься.

— Христа ради, дай мне табакерку с перстеньками! И денег — сколько можешь… ну хоть пятьсот рублей!..

— Маша, ты вздор несешь. На что тебе такие деньги? Разве на подвенечный наряд недостало?

— Братец Христом Богом!.. Все верну!.. Не то беда случится!.. Только батюшке не сказывай!

Плачущий девичий голос был невыносим для мужского слуха, солидарность с единственной сестрой перед отцовским самодурством да и просто привязанность к Маше подсказали ответ:

— Погоди, сейчас вынесу. Прими свечу.

— Гришенька, голубчик мой, век за тебя буду Бога молить!

— Ага… — донеслось из глубины дома. — Ты сперва тот грех замоли, что из книжек моих странички для папильоток дергала!

— Дура была, Гришенька, мне же и десяти еще не было!..

— Держи. Я все в платок увязал…

Андрей слушал пылкую Машину речь и немного насмешливую — Гришину. Сбивчивые и спутанные благодарности вызвали у него улыбку — Маше, как он знал, было восемнадцать, и хрустальный голосок как раз соответствовал этим годам, звенел в ушах колокольчиком, невзирая ни на что — мелодичным.

Маша убежала. Тимошка даже подошел к забору — поглядеть ей вслед, до того ему любопытно стало.

— Ишь ты, — сказал Еремей. — Непременно ей к свадьбе каких-то затей охота… в волосы там или на груди пристегнуть… Уж эти девки… Барин, Андрей Ильич, батюшка мой! Немец тебя вылечит, ей-богу, вылечит! И на красавице своей повенчаешься…

— Как скажешь, дядя Еремей.

— Не веришь ты… Да как же не верить? Для того ли я твою милость сюда чуть не на горбу приволок? Тут этих докторов — на каждом углу! И все — немцы! Все — ученые!

— Тебе, дядя Еремей, на театре любовников играть, — сказал с крыльца Гриша. — Уж так убедительно толкуешь — и мертвую уговоришь!

— Когда у Маши свадьба? — спросил Андрей. — И кто счастливец?

— Граф Венецкий. Помнишь, преображенец? Петр Венецкий. Четыре дня всего осталось. Я страшно рад, что удалось избавить сестрицу от батюшкиной дури. Свекровь, госпожа Венецкая, батюшку страх как не любит и на порог его не пустит. А к Маше она добра. Сама на подвенечное платье дорогие кружева нашивала! — похвастался Гриша.

Андрей попытался вспомнить Венецкого. Так вышло, что фамилию он слышал часто, а встречаться вроде не случалось. Венецкие были богаты и могли позволить себе блажь — взять в дом невестку за одну лишь красоту и благонравие. Но графиня, мать женихова, славилась буйным и переменчивым нравом. То она окружала себя богомолками и не выходила из домовой церкви, молясь до рыданий, то приказывала нашить три дюжины платьев, скупала целиком две-три модные лавки и месяц странствовала по гостиным, балам и театрам (злые языки передавали, что каждому платью и новый любовник соответствовал).

— Дай Бог, чтобы Маша была в своей новой семье счастлива, — сказал Андрей.

— А ты давно тут на лавочке сидишь? — с беспокойством спросил Гриша.

— Только что вышли, — вместо Андрея ответил сообразительный Еремей.

— Ты, Соломин, всегда в нашем доме желанный гость… И за свадебным столом… все будут рады… — Гриша смутился, прекрасно понимая, что с двумя повязками на голове Андрей ни на какие пиры не пойдет, но позвать друга был обязан.

— Благодарю, Беклешов. Я теперь разве что у докторов гость. Однако подарок Маше сделаю. Я ведь ее еще дитятей знавал… Вот что! Я с войны турецкий ковер привез. Еремей сказывал — краше не бывает. А мне на что? Дядя Еремей, вели Тимошке его выколотить. В дороге, поди, загрязнился.