Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

- У меня достанет сил выслушать все что угодно. Но, хотя и я уже давно забыла свою матушку, я бы все равно не хотела услышать о ней что-то дурное.

— Она-то не сделала ничего дурного, а вот ей причи­нили много зла. Лорна, ты родилась в несчастливой семье.

— Лучше уж в несчастливой, чем в бесчестной,— ответила Лорна с обычной своей живостью.— Скажи мне, что я не из Дунов, и я — я полюблю тебя еще больше.

— Ты не из Дунов, Лорна, теперь я знаю это наверняка. Но из какого ты рода,— этого я не знаю.

— Но мой отец... твой отец...

- Твой батюшка погиб в Пиренейских горах от несчастного случая, а твою матушку убили Дуны. Точнее говоря, не убили, а приблизили ее конец и отняли тебя у нее.

Услышав эту внезапную трагическую новость, Лорна в бессилии откинулась на скамейке. Лицо ее стало мертвенно-бледным, но потом оно мало-помалу обрело свой прежний цвет. А я между тем проклинал себя в душе за то, что не нашел нужных слов, не сумел подготовить Лорну, и вывалил все сразу, бестолочь такая. Грудь ее бурно вздымалась от волнения, и все же она сжала мою руку, побуждая продолжить свой рассказ.

Остальное Лорна выслушала, почти не выдав себя ни словом, ни жестом, и лишь ее тихие вздохи, ее глаза, ее нежные пальчики, которыми она по-прежнему время от времени сжимала мою руку, говорили мне о том, как от­дается в ней каждое мое слово. И только тогда, когда я кончил, она, наконец, дала волю слезам, оплакивая горькую участь своих родителей. Но ни единой жалобы, ни единого упрека вышним силам не сорвалось с ее уст: случившееся она восприняла как неизбежность, рок, судьбу.

— Лорна, дорогая,— не выдержал я, ибо мужчины хуже переносят пытку временем, чем женщины, — неужели ты совсем не хочешь знать, какой у тебя настоящий титул?

— Зачем? — спокойно и печально ответила Лорна - Зачем, если мне не с кем его разделить?

— Бедная моя! — невольно вырвалось у меня.

— Джон,— порывисто воскликнула Лорна,— ты... только ты... Вся моя жизнь — твоя!

— Я не могу поверить,— еле слышно, почти шепотом, проговорил я в маленькое прекрасное ушко,— ...не могу поверить, что ты и вправду любишь меня так, что готова поступиться всем на свете.

— А ты — разве ты не смог бы поступиться всем ради меня? — спросила Лорна, отойдя от меня на шаг и пытливо всматриваясь в мое лицо.— Разве ты не мог бы ос­тавить свою ферму, свою матушку, сестер, дом,— оставить все это ради меня, Джон?

— Смог бы — смог, ни минуты не раздумывая. И ты знаешь — знаешь это, Лорна.

— Да, знаю. И потому я так тебя люблю.

Нет, ее ясные чистые глаза не лгали никогда и не лгали сейчас, и весь мир, глядевший на нас, был тому свиде­телем. Я знал: каким бы высоким ни было положение Лорны, мы никогда не расстанемся, и она всегда будет моей.

И я повел ее в дом, и она упала на руки матушке, и обе залились счастливыми слезами, и Анни, стоя рядом, кусала губы, готовая в любую минуту присоединиться к ним.

Потом, когда все успокоились, мы устроили семейный совет и решили, что если Джереми Стикльз не поправится до такой степени, чтобы хоть что-то произнести своим обезображенным ртом, я, не откладывая дела в долгий ящик, отправляюсь в Уочетт.

Увы, несмотря на все наши старания, Джереми Стикльзу день ото дня становилось все хуже, а однажды его просто залихорадило, и виной этому стала наша Лиззи. Через нее он узнал то, что матушка и Анни тщательно скрывали от него, а именно: сержант Блоксем, старший помощник мастера Стикльза, настрочил пространный отчет обо всем, что произошло, не забыв упомянуть о ранении своего начальника, и отправил свое сочинение прямиком в Лондон, вручив его чиновникам лорда-канцлера.

Пока Джереми Стикльз был прикован к постели, сержант Блоксем быстренько прибрал власть к рукам и взял под свою команду оставшихся в живых солдат. Затем, желая послужить отечеству и показать свою образованность, он три ночи кряду просидел над своим сочинением. Узнав о том, что Лиззи кое-что смыслит в изящной сло­жности — так, во всяком случае, считала она сама и, нимало в том не сомневаясь, раззвонила о своих талантах всем и каждому,— бравый вояка принес ей на суд свою писанину. Уединившись с ним на заднем дворе, Лиззи присела на бревно и, убедившись в том, что их никто не потревожит, выслушала доклад сержанта с глубоким вниманием. Сделав свои вставки и беспощадно вымарав все, что сочла нужным, Лиззи составила столь изящный и вместе с тем столь пылкий отчет, что сержант тут же, можно сказать, не отходя от бревна, по уши влюбился в эту чертовку.