Эдуард Лимонов - Золушка беременная

Там где Везувий изуверский
Под солнцем шляпу приподнял,
Чужак, нахмуренный и дерзкий,
Свой завтрак, Ницше, прогулял…

Стоят в углу его тарелки,
И узок носик у кофейника,
Там Лу Саломе с телом белки
Массовика ждёт и затейника…

Миша Басов никем не стал,
Генитальные драмы прошли,
В его голосе был металл,
Саркастические нули…

Я достиг голубой дали,
Галя Мотрич его согнула,
Миша Басов, куда Вы ушли,
Молодой, с лицом Вельзевула..?

О, Бог веселый Саваоф!
По палубе лучи бросающий,
Все время «on», нисколько «off»,
И всяким сущим истекающий…

Учёный старый Архимед,
Что вскоре станет Леонардом
Да Винчи, баснословный Дед
Падет под римским алебардом.

Максенций, видит Константин,
Вдруг пауком с войсками движется,
Изобретений и картин
Нам на него ещё нанижется…

Джоконда смотрит как вампир,
Мужского пола губка хмурая,
И ангелы трясут эфир
«Какая, право, жутко дура я…»

Цветы и травы, клевер и ромашка,
Упрямый, мощный травостой,
Закрылись д. горошек с кашкой,
И запах их повис, густой.

Идут коровы в зареве заката,
Пастух устал, не щёлкает бином,
На окраине села коров встречают ребята,
Деревенские наглецы, им всё нипочём…

Коровы, каждая, идут за ребёнком,
А дома устроен пир,
Пахнет жареным телёнком,
Порубленным как красный командир.

Корова не отличается умом,
Она не понимает, куда он подевался,
Стоит, растерянная, перед его дерьмом,
Он её выменем ведь игрался…

Бывало зубами зажмёт, сынок,
Но нет его, нет, исчез он,
Больше никто не делает прыг–скок,
Поскольку сынок зарезан.

I

Как холодно в чертогах Франкенштейна,
Висит пиджак на ледяной стене,
Заброшен замок Ваш в долине Рейна,
Как тот корабль на ледяной Луне…

Бредёт старик по склону вверх, вздыхая,
Дрожит тряпьё на согнутых плечах,
И женщина стоит вверху нагая,
И змеи шевелятся в волосах…

Зелёный дым клубится из расселин,
Сидит спиной к нам бледный исполин,
Сшит из кусков, и среди скал поселен,
Он не Адам, но он ничей не сын…

II

Но что это? Кинжал, торчащий в шее,
На кафельном полу лежит Виктóр,
Творец, хирург, что метил в Прометеи,
Лежит он два столетья, до сих пор…

Чудовище над ним склонилось в горе:
«Отец, отец, меня освободи!
Жить не хочу на суше или в море,
Меня скорее смертью награди!»

Мольбы напрасны. Это труп Виктóра.
Ты будешь жить, бессмертен и угрюм.
Без радости, без счастья, без надзора,
Без цели и без смысла, наобум…

Когда бы мы Историю учили,
Мы понимали бы, мы понимали бы,
Что мёртвые недаром опочили,
Зашитые в свинцовые гробы.

Что смерть, она нам лучшая подруга,
Бессмертие — тягчайшее из бед,
Чудовище, завинченное туго,
Так хочет смерти, только смерти нет…

Опять встаёт вопрос о смысле жизни,
Ребристый, тихо ноющий вопрос,
И хочется чтоб пёс пришёл: «Ну, ли'зни!
И успокой меня тем самым, пёс!»

Шекспировская пёстрая палатка…
Сам Немирович в клетчатых штанах,
От вечности и приторно и гадко,
Как от попойки на похоронах…

Театр. Буфет. Актёры, как собаки,
Поджав хвосты. Смазлива мадмазель.
Швейцары, многодневные неряхи
И барышни, с качели в карусель…

Театр. Потеха. Драма вечно кружит,
И Гамлет в занавеску шпагой, — пыр!
Полония он шпагой обнаружит
И продырявит ей его мундир…

Краснеют там глазницы черепами,
Проходит ряд монахов площадных.
Театр никогда не расстаётся с нами,
И только от свечей нагар сальны'х…

Штанишки до колен свои спустивши,
Актриса, весела, не молода,
Крутые бёдра мощно разваливши,
Не чувствует ни страха, ни стыда.

И гогот. И курение у сцены.
У фавна нарисованы глаза,
Разводы. Дети. Гомики. Измены.
От лука неподдельная слеза…

Соорудив из занавесок дворик,
Суфлёр жуёт свиную колбасу:
«О, бедный Йорик, право, бедный Йорик!»
Твой череп держит Гамлет на весу…