Олег Смирнов - Свет небесный

Дул ветер с моря, с моря ветер дул,
на берег зло накатывались волны,
и валуны продрогшие безмолвны, —
царил стихии яростный разгул,

чей нрав совсем не женственен, а груб:
коварной жёсткой барышни объятья
из птиц на скалах делали распятья...
И, как маяк, стоял прибрежный дуб.

Шуршали дюны щёткой диких трав,
тепло и тишину мечтая выкрасть...
А дуб стоял решительно, как выкрест,
что весел, веру чуждую приняв.

Шли рыбаки, не сняв плащи, в кино,
шли молодые, юные, седые,
и на песке разбросаны следы их,
как на столе игральном — домино.

Утёс прибрежный полон древних дум,
И вывеска слетела с места — «Почта»...
А что случилось? А случилось то, что
дул ветер с моря, волн вздымая шум...

Полыни горечь в маминых слезах,
мы вдоволь всей семьёю настрадались...
Мечты в таких обуглились кострах —
не предсказал бы даже Нострадамус.
Вон там — долина, а вон там — увал,
их не забуду ни за что на свете:
из Питера тянулась на Урал
тропинка детства через лихолетье...
Осенняя, чуть прелая, теплынь,
мне на поля глядеть — не наглядеться.
Как сладко пахнет горькая полынь,
но уж не так, как в том далёком детстве,
хотя мне дух её, как прежде, мил...
Иль воспитал я силу воли стойко
и научился понимать вдруг мир,
коль с детства сердце выстрадало столько?

Вдалеке от домов и дорог,
позабыв мировые стихии,
с братом жжём у реки костерок,
дышим звёздным простором России.
Сладок запах рыбацкой ухи,
котелок погружается в копоть,
и враспев я читаю стихи;
на кривой полумесяца коготь
и на резвые искры, как дым,
что родился в костре жгучеоком,
восторгаясь, мы с братом глядим,
словно в детстве далёком-далёком:
разбросав по траве угольки,
пламя плещется стайкою алой...
Костерка и ухи у реки
слишком долго душе не хватало.

Шторы скрыли плачущие окна,
в стёкла дождь настойчиво стучит.
Четверть потолка уже намокла,
струйками вода по стенке мчит.

Кровля — дрянь: железо проржавело...
На изъяны эти не смотрю —
мелочи... Ну разве в этом дело?
Разве в этом дело? — говорю...

Что мне дождь, коль не найду сравненье,
образ, от которого светло,
философской мысли озаренье,
свежего эпитета крыло.

Неужели обречён на страхи
одинокой, скучной жизни я,
раз живёт с другим в законном браке
первая избранница моя.

Кто же, кто же будет мне опорой,
мир велик, нет милого лица;
уж не встречу видно, той, которой
мог бы вновь открыться до конца.

Нет её, пока что не приметил.
Повезёт? Гадать уж не берусь.
Потому в душе гуляет ветер,
а в глазах — томительная грусть.

Не помнит сын наш песен колыбельных,
и как их помнить —
он уже большой,
живёт от нас невдалеке отдельно,
и песни пишет, и поёт с душой.

И, чтобы нам о нём ни говорили,
в тех песнях нежность и простор степной,
и как года его ни изменили,
но всё же в кровь
вошёл напев родной.

Не зря же мать баюкала сынишку,
он падал в сон,
что сладок и глубок, —
причмокивал, сопел, терзал пустышку,
пинал ногами сказку «Колобок».

И мать на время оставляла дело,
склонялась к сыну:
«Спи, сынок, усни...»
И, возвращаясь к делу, пела, пела,
и колыбель в лад песенке скрипела...

Дозор мерещится живой...
Порода — с примесью дворняги...
Скуластый, рыжий, в доску свой,
не раз бывавший в передряге.

Свидетель — длинный коридор,
квартирной утварью зажатый:
пёс, людям грубым вперекор,
был тихий, мирный и нежадный.

Он узнавать мог голос мой
в холодной трубке телефонной,
и завывал, и звал домой
на завтрак, ужин макаронный.

Нехитрый комнатный мирок:
хлеб, кости прямо у порога...
Мой друг внезапно занемог...
И — нет уж доброго бульдога.

От коммуналки отхожу,
ей посвящая строки эти.
С тех пор собак не завожу,
хоть одинок на этом свете.