Алексей Горобец - Неброшенный камень

Взамен любви –
Любви своей вдали.

Упрёшься носом в свой забор –
И самому себе завидно.
А в небе – синодальный хор
Фламинго.
Им тебя не видно.

Не виден им ни твой забор,
Ни малый сад твой,
Ни усилья
Твои в саду.
Ведут их крылья
С судьбой и небом разговор.

А здесь, внизу,
И тих, и тесен,
Твой белый свет –
Трава, листва,
Тоска-печаль, что не нова,
И эти поздние слова –
Слова любви…

А в поднебесье
Звучит хорал.
И нет сомненья –
Всё поправимо, всё,
И ты –

Всего лишь способ заземленья
Надежд
Высокой
Чистоты.

Теперь весна.
Теперь молчать и помнить
О неизбежном таянье снегов.
Ночная белизна, свечная копоть,
Прикосновенье – локон или локоть,
И потрясенье праведных основ
Любви, уже охлынувшей отчасти,
Ушедшей в тишину.
И самовластье
Передрассветных торопливых снов.

Теперь –
Терпеть весенние свершенья:
Наш, по зиме растраченный вдвоём,
Восторг почти свободного паренья,
Броженье, обнажённость – окоём,
Размытый мричкой, сотканный дождём,
И даль дорог, сулящих возвращенье…

И этот вечный камень преткновенья,
Поросший цвелью, мохом, лишаём…

Несхожи,
Несовместны мы ни в чём –
Сплошное отрицанье отрицанья.
Попытки внять – на грани истязанья.
И наши непрощенья и прощанья
И обещанья
Вовсе не при чём.

Реченье рек, разбуженных теплом,
Моленье льда, весеннее присловье
Капели, пришлых слов немногословье –
Всё заглушает звонкое злословье
Сливных ручьёв, срывающихся днём.

Но терпит нас,
Бог весть чему в угоду,
Чадящее кострище вороша,
Весна – и снегопадна и рыжа.

И гасят свет ночные сторожа.

И за день изболевшая душа
Вбирает темь ночного небосвода.

Заросший сад.
Господние задворки.
Вороны – крик, разборки и разбой.
Автомобиль отечественной сборки
Уткнулся в небо ржавой головой.
Кирпич, следы строений, запустенье.
Насилье времени над смыслом и собой.
Любое слово вносит разнобой
В обыденность,
Рождая вожделенье
В колодезном ведре поймать рукой
Хромую щуку,
Чтобы разночтенья
Любви неправедной, похожей на разбой,
Взошли волшбой
В саду, где пыль и зной, –

Где сгибли,
Потерялись мы с тобой
По твоему, по щучьему веленью…

Тоска-кручина нелюбимых глаз.

Дрожит крушина,
Тихий свой рассказ
Ведёт о зимах, прожитых метелях.
Терновник,
В паутинах, повителях,
Осыпав грязно-синие плоды
Себе под ноги,
Слушает и верит.

И бьёт волна о выдуманный берег,
И с кротостью душевной простоты
Всё шепчешь мне,
Всё повторяешь ты
О счастье нашем
Тихий свой рассказ…

В тоске прекрасных
Нелюбимых глаз.

Пустыми, прозрачными рощами
Плывёт паутинная нить.

Теряет нас век – и не ропщем мы!..
Как много, однако же, общего
У нас, не отвыкших любить
Свой гуж, свой хомут…
И по случаю
Обряща голодную сыть
Свободы, мы тщимся забыть
О прошлом –
О том, нераскрученном,
С каменьями, тучами, кручами…

Где мы растеряли всё лучшее,
Успев и его оглупить.

И ни зла не иму,
Ни боли я.

Ветер на пепелище старом
Грезит жаром,
Грозит пожаром,
Застит разум ночным угаром.

Это – нашей любви агония.

Это на пепелище старом
Счастья нашего метрополия,
Обирая саму себя,
Отдаёт – за спасибо, даром! –
Всё до нитки – своим колониям,
Расторопным своим лимониям,
Ненасытным,
Неблагодарным,
Оголтелым своим окраинам.

И ни меры, ни дна,
Ни края нам!..
Лишь под утро
Тоскливый страх
Скалит зубы грифоном раненым…

И полощется по окраинам
Вожделенья пиратский флаг.

История – неточная наука.
И в этом мнится некий недочёт.
Опять – скучна, глуха и близорука –
Рассудочность, брюзгливая старуха,
Меня по кочкам топким понесёт.

И обозначит светлое на тёмном,
И подмалюет тёмному рога,
Копыто или хвост, хотя рука
Уже творит движеньем потаённым
Знаменье крестное, сбиваясь…