Array Коллектив авторов - Ивритская классика прошлого века

Все телеги полны зерном,
и в лугах пасутся стада.
К небесам, охваченным сном,
распахнула осень врата.

Будто кто-то прочел наизусть
стих Есенина налитой,
и была разлита в нем грусть,
словно солнца сок золотой.

Ветви полны птичьей возни,
в них разыграна шумная пьеса,
а тропинка мечтала в дождливые дни,
как по ней пройдет поэтесса.

Она тиха, как луч, скользящий по воде,
она легка, как свет весны, что реку дразнит.
Она поет, благословляя каждый день,
а мой мотив звучит лишь раз в году на праздник.

И будет праздник сердцу моему:
он для меня зажжет, возможно, свечи, —
но к ней вернется, позабыв мою тюрьму,
и будет горечь изливать ей целый вечер.

Я утешать умею, как она,
прощать умею и не ждать ответа.
И все ж ее покой и тишина
мне показали, что за ней – победа.

Эти белые дни так длинны – будто солнца лучи.
Велико одиночество, будто большой водоем.
В небо смотрит окно, и широкое небо молчит.
И мосты перекинуты
между вчерашним и завтрашним днем.

Мое сердце привыкло ко мне и умерило пыл,
примирилось и стало удары спокойно считать,
как младенец, что песню поет себе, глазки закрыл,
потому что уснула и петь перестала усталая мать.

Как легко мне идти, мои белые дни,
на неслышный ваш зов!
Научились смеяться глаза, не прося ни о чем,
и давно перестали подталкивать стрелки часов.
Велики и прекрасны мосты
меж вчерашним и завтрашним днем.

Этот запах весеннего ливня, встающий
с камней тротуара,
утонувшая в ярком сверканье стакана звезда,
эта песнь фонарей, эта сказка под звуки гитары —
я запомнила их навсегда.

Но не знаю совсем, был ли твой это взгляд,
в самом деле,
что зажег эти искры в крови,
и не знаю, действительно шла я – с тобой ли, к тебе ли
переулком, немым от любви?

Это было весной,
в каждой почке был смех сокровенный,
кровь смешалась с вином золотым,
и о каждом прохожем,
что взор поднимал вожделенный,
я считала, что он – это ты.

Еловые ветви заснежены – кажется, будто летит
большая белая птица на фоне пустых небес.
Как сказочный бледный цветок,
в синем небе месяц висит —
поскольку его погасить забыли – ему не по себе.

Моя огромная грусть покинула вдруг тюрьму
и повисла на фоне гор, как желтоватый дым.
Смешок осторожный в сердце.
И странно лишь – почему
мужчина, идущий рядом, вовсе мной не любим?

Армада солнц скользит по льду реки —
разбившийся об лед корабль-пламя.
Вверх на горе береза тянет две руки,
как мальчик, что погнался за орлами.
Плененный молниями облачный навес
скользнул вдали и не задел небес.

И если сердце – в солнечных цепях,
уединенье его в бездну не заманит.
Дым поднимается к вершинам второпях,
и синева тоски уходит с ним в тумане.
И память, белая, как снег и этот лед,
алмазы прошлого погасит и зажжет.

Не встанешь у дверей, страдая и желая,
колеблясь и стремясь вперед.
В такой ненастный день душа моя нагая
чудес уже не ждет.

Все ясно: встреча на углу, смятенье дома,
и не унять у губ зажженной спички дрожь,
рука дрожит, рука к руке влекома,
никто не спросит: «ну, так что ж?»

Есть путь один, ведущий к краю бездны,
к стенам, за коими – грядущая тоска.
Из тех краев назад дороги неизвестны,
забыты на века…

Тот, кто в дар получает большую луну, —
ту, что помнит младенчество многих людей,
колыбельных несчетное помнит число, —

тот, кто в дар получает большую луну,
что колдует, вздымая волну на воде,
чтобы с шелестом волн к нам легенды несло, —

кто ее получает – на том благодать.

Как ребячлива ночь и мудра!
Что ей стоит все крыши в ладони собрать —
будто ракушек это гора.

Эта комната – остров в сиянье луны.
В складках штор привиденья роятся,
ну, а в зеркале сказки отображены —
там конек-горбунок, в глубине же видны
брат с сестрой, что домой воротиться должны,
и охотников волки боятся.