Array Коллектив авторов - Ивритская классика прошлого века

Мы навеки повязаны скрытою нитью,
самой прочной из прочных цепей.
То был просто кошмар,
а совсем не наитье.
О, скорей бы проснуться!
Скорей!

Руку жестом рассеянным ты перенес
мне на голову, и от тепла
непосильною ношей, тяжелой до слез
грусть на сердце внезапно легла.

Неужели безжалостный рок повелел
выпить чашу до дна нам с тобой?
Мы не ближе друг с другом на этой земле,
чем на небе звезда со звездой.

Рукой за милостью я тянусь —
мне крошечный нужен кусок.
Мой вечер близок, на сердце грусть,
мой путь одинок.

От века глухи к чужой нужде
те, кто сыт и богат,
но как же нищему не разглядеть,
как голодает брат?

Вот бы сыночка иметь довелось!
Был он черноволос.
Бродим в саду, не боимся росы —
я —
и мой сын.

Ури, мой свет и моя душа!
Имя, как капли ручья.
Черноволосого малыша
Ури – назвала бы я.
Буду молиться, как Хана в Шило,
и, как Рахель, страдать.
Буду его ждать.

Стучащий в ворота упрямой рукою
давно изнемог.
И капает кровь, и сочится струею
на прочный замок.

Не слышит никто.
Где же сторож блуждает?
Так тихо —
как перед концом.

Я знаю:
спасенье мое опоздает,
и замертво я упаду на крыльцо.

Осенним вечером на Родине, в палатке,
в которой пол – земля, и дыры есть в стене,
и где в углу белеет детская кроватка
и дали дальние – в окне…

Тяжелый труд, надежды, исступленье —
я ваша. Как опять вас обрести?..
…Вот дети подошли, застыли в изумленье:
зачем же тетя так грустит?..

Письма брошены, и перепутан
их порядок. Как много их!
Я простерта над ними, как будто
та гадалка веков седых.

Только я, как она, назавтра
не пойду судьбу вопрошать,
потому что Бог отказался,
отказался мне помогать,

хоть и знает он сердце это,
ту печаль, что оно хранит.
Буду письма читать до рассвета,
пока буквы не стерлись на них.

Земля молчит – и будто саван грудь окутал,
и будто сердце мне пронзил молчанья меч.
Но я покуда здесь и жду еще покуда,
и кровь стихов моих не прекращает течь.

Раз смерть молчит – умолкнем мы в ее объятьях,
настанет день – и путь прервется у черты,
но до чего же голос жизни нам приятен,
как звуки эха его ясны и чисты!

Могильным холодом в лицо молчанье дышит,
и ухмыляется чудовище в ночи.
Но я покуда здесь, покуда здесь, ты слышишь?
Срази меня словами! Только не молчи!

Я запомню навек:
как испуганный конь,
колотится сердце в груди.
Будто в лунную ночь, всюду бледный огонь
и призрачный свет – впереди.

И внезапно почувствую вспышку в крови,
будто послан мне знак от огня.
Он напиться дает – и сгореть от любви,
окружает и душит меня.

О, как же недолго со мною он пробыл —
тот луч, что скользнул сквозь стекло.
Уже не мечтаю отныне я, чтобы
здесь стало свежо и светло.

О солнце! О солнце! Блестящей оравой
твои рассыпались лучи,
сверкали в росе и плясали на травах,
горели в заката печи.

Я знала, что дни опустеют без света.
В тоске подойду я к окну.
Как к памяти солнца, я к форточке этой
без всякой надежды прильну.

Вот она от головы до пят,
вот ее забитый, тихий взгляд.
Преданность, унынье и мольба:
взгляд собаки битой иль раба.

Миг кристально чистый, ясный, узнанный,
хоть и полон,
скуп он на слова.

Тишина,
и лишь порыв обузданный:
господина руку целовать.

Назови моим именем дочь —
руку дай,
постарайся помочь.
Так печален в вечность уход!

И когда она подрастет,
то мою сиротливую песнь,
мой вечерний, грустный мотив —
в золотую звонкую весть,
в голос утра она превратит.

Нить порвалась – вплети ее им,
дочерям и внучкам твоим!