Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

Но и призрачен тот не совсем без остатка —
Он родится опять на кострищах и в дыме!
Если ты поцелуешь забвенно и сладко,
Тот во мраке проснется – шепча твое имя!

В этом холоде луны,
Серебристом за сусалью,
Тропы к смерти спрямлены
И лукавы – к беспечалью.

Там когда-то до зари
Светлый пир водили боги:
Было два – и было три
В ныне брошенном чертоге!

Нам остался их разлет,
Сердца злая перемена,
Да молчанья прозолот —
Да серебряная пена…

Сам туда бы я хотел —
И тебя позвал туда же!
Не хватает наших тел
Мне на тамошнем пейзаже!

Нашей кровью дышит мгла,
Кровь бежит подземным стрежнем…
Спят усталые тела —
Спят, не ведая о прежнем…

Двенадцать братьев, веря в сны, своей мечтой стучались в стену,
А за стеной девичий плач о доле жалобился тлену.

И полюбился этот звук, родился домысел о Деве,
И самые изгибы уст чертились в гибнущем напеве.

Твердили: «Плачет – значит, есть!» – а про другое промолчали,
И обкрестили целый свет – его задумчивые дали…

Они за молоты взялись, ударили по гулким плитам —
И каждый молот в темноте сливается со стенобитом.

«Скорее камень сокрушим, скорей поборемся с заклятьем!» —
Двенадцатый взывает брат к другим одиннадцати братьям.

Без проку оказался труд, натуга мускулов – без проку.
Самих себя – своей мечте они отдали на мороку!

Ломило грудь, крошило кость, за жилой надрывало жилу…
И все, погибнув заодно, в единую легли могилу!

Но тени мертвых – Боже мой! – из рук не выпустили молот!
Он по-иному, но опять стучит в стены загробный холод…

Он ломится, и вторит гром его размаху и паденью!
И каждый призрак в темноте сливается с бесплотной тенью!

«Скорее камень сокрушим и Девий приговор отменим!» —
Рекла двенадцатая тень к другим одиннадцати теням.

Но даже им не стало сил, а морок теням не подмога;
И тени умерли опять – ведь смерти никогда не много…

Ее не много – и не той, какую просят, умирая!..
Исчезла суть – и след заглох – и приняла земля сырая!

Но молоты – о Боже мой! – они, наперелом законам,
Теперь и сами по себе в застенье ломятся со звоном!

Колотят в мрак, колотят в блеск, обмылясь потом человечьим,
И каждый молот в темноте слился с небесным бесконечьем!

«Скорее камень сокрушим, девичью смерть переморочим!» —
Гремя, двенадцатый из них взывал к одиннадцати прочим.

И рухнул камень, грянул гром, долину эхом облетая,
Но ни Девицы, ни души, а только – пустота пустая.

Ни чьих-то глаз, ни чьих-то уст! Ни чьих-то судеб в гулком громе.
Был только голос – только он, и не было ни йоты кроме!

Был – только плач и только скорбь, и мрак, и страшная примета!
Таков уж свет! Недобрый свет! Зачем же нет иного света?

Пред грезой, лгавшей наяву, и чудом, канувшим в пустоты,
Легли все молоты рядком почить от праведной работы.

А ты над пустотой трунишь и не идешь своей дорогой.
Тебя не тронет – эта тишь, но ты и сам – ее не трогай!

Шел Джананда в лесу, где бываю я дремой.
Пробирался на ощупь – дорогой знакомой!
Змеи вснились во блеск, пустоту испятнистив,
Слон громадился в чаще, темнея средь листьев.
Обезьяны, вварясь в неопрятное пламя,
Орхидею-обморыш хлестали хвостами;
Леопардову шкуру проплавили дырья,
А бельмастые очи ютились в замирье;
Где текли муравьи, словно струйка из раны,
Пахли свежие смирны и пахли лаваны.

Задыхается вечность! Все пусто пред глазом!
И замирье и мир обездвижели разом.
Не скрипели кусты, бесколеились травы,
Безголосились птицы, немели агавы.
Тишина от небес, а другая – от чащи —
Тишина с тишиною – немая с молчащей…

А Джананда вполсонках прогалину встретил,
Там девицу приметил… И снова приметил…
Она длила в траве неразымные дрожи.
Ворковал ей павлин, в коем образ был Божий.
Это Индра покинул прабытную осень,
Чтобы в очи ей вылить пернатую просинь!
В птице прятался наспех, почти что случайно,
Как смутнеет в догадке тревожная тайна, —
И пушистился к шее, нашептывал в ухо,
И ему отвечала девица-шептуха.
И она рассмеялась всем солнечным светом —
И ладонями слух замыкала при этом;
Разговоры текли средь молчанья лесного,
Но Джананда из них не расслышал ни слова.
Потемнел он с лица и завистливолице
Порывался душою в павлина всмуглиться!
А как сыпкие косы прилетыш расклюнул,
Взял Джананда стрелу – и в чело ему вдунул!
И, едва различимый во теле во павьем,
Всполошился тот Бог – и порхнул к разнотравьям.
А стреле подвернулась иная разжива,
И девица упала – о дивное диво!
Индра оземь хватил оперение птичье —
И по свету пустил – и сбледнел в безграничье —
И взывал к белу свету в великой оскуде:
«Ведь себе воплотил я лилейные груди!
Ведь меня поразил сей удар окаянный!» —
И бедро обнажил с продолжением раны…
А оно было цветом небесных верховий:
Черешок синевы и головка из крови.