Людмила Бояджиева: Изображая Обломова

Гончаров:— Так ведь перед Богом! Перед Богом каково?

Пушкин:— Да что ж с ней сделалось?

Гончаров:— Замужем давно, трое детишек. При моем участии получила место инспектрисы Николаевского института. Отношения поддерживаем самые дружеские, не оставляю семейство ни моральной, ни материальной заботой. А все же гнетет… Ведь как ни был увлечен, а жениться все же не решился.

Пушкин:— Вижу картину, отображенную в вашем знаменитом романе. Вас, как помнится, в свете прозвали «маркиз де Лень»? Чурались светской жизни, батюшка, домоседом прослыли. Сорок лет безвыездно прожили в одной квартире на Моховой. Так и не променяли удобной холостяцкой жизни ни на одну привязанность.

(Входит Натали, только с бала, обнимает нежно мужа)

Натали:— Устала! Все туфли станцевала! В детскую заглянула, спят ангелочки наши. Я посижу на балконе, мой друг? ( уходит в угол сцены. Красиво сидит на ящике, рядом кадка с лавром. Там отдельный эпизод — КАРТИНА 2).

ПушкинГончарову: — Ах, зря! Зря семейством не обзавелись. Много приятнейших моментов, поверьте мне, упустили.

Гончаров:— Не решился, знаете. Вопрос полов сложный. В книге своей «Обрыв» я очень серьезно его коснулся. Полагаю, непременно необходимо разделение сферы общечеловеческого чувства любви между мужчиной и женщиной и любви физической, той, что определяется словом «страсть». Страсть зависит не от сознания, не от воли, а от какого–то особого нерва….

Пушкин:— Полагаю, в вас он был?

Гончаров:— Был и как в молодые лета играл! Увидишь, бывало, поэтическую такую красавицу на балу и ночи не спишь, мечтаешь…А потом, с годами, поостыл, да и вовсе выезжать перестал.…Светская жизнь не по мне. Толпа, лакеи, суета… нет, нет! Утомительно, да и ни к чему совсем.

Пушкин: — А как же вы, любезный Иван Андреевич, будучи известным домоседом, отважились на кругосветное путешествие с фрегатом «Паллада»? Приключение отменное!

Гончаров:— Переводчиком при адмирале Путятине. О чем написал подробные путевые заметки.

Пушкин: — И к тому, при всей ваше лени три огромных романа насочиняли! Особый вы ленивец!

Гончаров:— Писал ежедневно 14 — 16 страниц и всё думал: Как же это случилось, что я, человек мертвый, утомленный, равнодушный ко всему, даже к собственному успеху, вдруг принялся за этот труд? И как принялся, если бы вы видели! Я едва сдерживал волнение, мне ударяло в голову… Писал как будто по диктовке. И, право, многое явилось бессознательно, словно подле меня кто–то невидимый сидел и говорил мне, что писать.

Пушкин:— Это уж мне хорошо известно: «Бумага просится к перу, перо к бумаге… Мгновенье — и стихи свободно потекут…»

Гончаров:— И ведь не корысти ради! Литературой–то состояние не наживешь.

Пушкин: — И не говорите, одни неприятности! Сворой враги и завистники накидываются! Сплетни, наветы, заговоры, гонения…А потом, не секрет же теперь — застрелили!

Появляется господин с толстыми томами в авоське — КарамзинНиколай Михайлович.

Карамзин: — И зря, зря вы мой друг стрелялись, заговорщикам поддались! Позвольте присоединиться, господа. Карамзин, Николай Михайлович. Историк.

Пушкин: — Присаживайтесь, рады, душевно рады!..

Карамзин: — Хорошие тут места… Именье наше на Волге стояло и вот утречком, бывало, выбежишь по лугу босым к купальне, ляжешь и глядишь, как облака плывут… Сочиняешь, воздушные замки строишь…

Гончаров: — Уж мне это как никому понятно…Прижмешься к нянюшке и слушаешь, слушаешь…Как схожи мы в юных летах… Томление, мечты, порывы…

Карамзин:— По молодости, признаюсь, любил вращаться в свете. И путешествиями увлекался — объехал Германию, Швейцарию, Францию, в Англии был… Но, скажу вам, господа, всему есть время, и сцены переменяются. Когда цветы на лугах пафосских теряют для нас свежесть, мы перестаем летать зефиром и заключаемся в кабинете для мечтаний уже философских…

Пушкин: — «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он легкодумно погружен…Молчит его святая лира, душа вкушает сладкий сон и меж детей беспечных мира, быть может, всех беспечней он…»

Карамзин: — Н-да…успел прильнуть к очарованью праздности. А вот, как получил титул историографа с начислением 2000 рублей ежегодной пенсии, так и засел на 22 года за труд «Истории Государства Российского». Пожизненную, можно сказать, ответственность на себе нес. Не успел дописать 12‑го тома, переселился в мир иной. Не успел…Эх, много чего не успел!