Бернард Шоу - Пигмалион. Кандида. Смуглая леди сонетов (сборник)

Мистер Харрис использовал эти два пункта с такой уверенностью и так умело пустил в ход свои данные, что мне остается лишь представить доводы в пользу второго пункта, который я считаю более разумным. Некоторая, с моей точки зрения, слабость первого объясняется, я думаю, распространенным заблуждением относительно положения Шекспира в обществе или, если хотите, тем, что его истинное место в обществе – место сына бедного торговца, который пошел в актеры, чтобы зарабатывать на жизнь, – смешивают с его собственным представлением о себе как о джентльмене благородного происхождения. Я готов утверждать, что, хотя Шекспир и проявлял сентиментальность в изъявлении своей преданности мистеру У. Г. в форме, ставящей их обоих сегодня в нелепое положение, подхалимом его считать нельзя, если мистер У. Г. был в самом деле хорош собой и обаятелен и Шекспир был глубоко привязан к нему. Подхалим не говорит своему патрону, что слава о нем останется не в его поступках, а в его, подхалима, сонетах. Подхалим, когда патрон отбивает у него возлюбленную, не высказывает ему всего, что о нем думает. Кроме того, подхалим не сообщает патрону о состоянии всех своих чувств по каждому поводу. А между тем этой редкостной искренностью исполнены все сонеты. Шекспир, по отзывам, был «господин очень учтивый». Стало быть, его желание угождать людям, нравиться им и нежелание обидеть кого бы то ни было вынуждали его льстить из любезности, даже когда чувства его и не были затронуты. Если принять во внимание все это, а заодно и тот факт, что Шекспир испытывал и выражал все обуревавшие его эмоции с такой неистовостью, что подчас впадал в смехотворное преувеличение, заставляя своего Ричарда предлагать за коня королевство, а Отелло говорить о Кассио:

приняв все это во внимание, мы увидим больше учтивости и гиперболы, чем подхалимства, даже в ранних и более хладнокровных сонетах.

Рассмотрим теперь обвинение, которое Толстой, покойный Эрнест Кросби и другие выдвигают против Шекспира как врага демократии и которое поддерживает мистер Харрис. Состоятельно ли оно? Мистер Харрис привлекает внимание к тем отрывкам, где Шекспир говорит о ремесленниках и даже о мелких лавочниках как о подлом люде, чья одежда засалена, дыхание зловонно, а политическая неразвитость и непостоянство таковы, что Кориолан не мог удержаться и ответил римскому горожанину, требовавшему от него «добрых слов»:

Будем, однако, честными. Как политическое кредо строки эти вызовут омерзение у всякого демократа. Но предположите, что это не политическое кредо! Предположите, что это просто констатация фактов. Джон Стюарт Милль объявил же нашим британским рабочим, что они большей частью лжецы. Карлейль оповестил нас всех о том, что мы большей частью глупцы. Мэтью Арнолд и Рескин высказывались более обстоятельно и в более оскорбительных выражениях. Всем, включая самих рабочих, известно, что рабочий люд грязен, пьет, сквернословит, пьянствует, невежествен, прожорлив, погряз в предрассудках, короче говоря, что он унаследовал специфические пороки бедности и рабства, равно как вместе с плутократией унаследовал все человеческие недостатки вообще. Даже Шелли двести лет спустя после того, как Шекспир написал «Кориолана», признал, что о всеобщем избирательном праве и речи быть не может.

Разумеется, истинным мерилом – не Демократии, она во времена Шекспира не была актуальным политическим вопросом, – а беспристрастия судящих классов (а это требуется и от великого поэта) служит не его умение льстить беднякам и осуждать богачей, а умение взвешивать тех и других на одних весах. Стоит прочесть «Лира» и «Меру за меру» – и уже не отделаться от впечатления такого ужаса перед опасностью облекания человека хотя бы небольшой и недолгой властью, такого беспощадного срывания пурпура с «бедного, голого двуногого животного», именующего себя царем и вообразившего себя Богом, что прямо недоумеваешь, куда смотрели «Елизавета и наш Яков» и какие таинственные причины помешали им научить Шекспира почтительности по отношению к коронованным особам, так же как недоумеваешь, почему Толстого оставляли на свободе, когда столько менее грозных сторонников равенства пошло на каторгу или в Сибирь. У зрелого Шекспира мы уже не найдем сцен, исполненных такого деревенского снобизма, какая разыгрывается между театральным деревенским сквайром Александром Айденом и театральным бунтовщиком Джеком Кедом. Зато есть пастух в «Как вам это понравится» и целый ряд честных, храбрых, достойных, преданных слуг наряду с неизбежно комическими. Даже в ура-патриотической пьесе «Генрих V» имеются Бетс и Уильямс, обрисованные со всем уважением и почтением к рядовым солдатам. В «Юлии Цезаре» Шекспир энергично продолжает линию Плутарха: прославляет цареубийство и в искаженном виде подает республиканцев. Надо сказать, почитатели героев так никогда и не простили Шекспиру того, что он принизил Цезаря и не увидел той стороны его убийства, из-за которой Гете осудил это убийство как бессмысленнейшее из преступлений.