Павел Хицкий - Проза и фарс

Некоторые, похоже, совершали синхронные движения: вот лысый толстяк в оранжевой рубашке слегка поднял левую руку, и сидящая напротив и чуть правее женщина в синей шляпке приподняла правую. Дама лет сорока в майке, делавшей ее похожей на худого подростка, расправила пальцы, и длинноволосый мальчик лет пятнадцати будто положил свою ладонь поверх ее ладони.

На станции «Автозаводская» в вагон вошли десять мужчин в камуфляже. У них не было лиц, их закрывали непрозрачные шлемы. В руках каждый держал огромную, тяжелую, совершенно бесполезную в тесном вагоне снайперскую винтовку. Военные с усилием взяли винтовки и стали водить ими так, чтобы попеременно направлять стволы на всех пассажиров.

Я так и не понял, были винтовки излучателями или чем-то вроде масок, вентилирующих легкие при наркозе. Но они делали свое дело: вагон продолжал ехать в Абакан. Тем, кто совершал синхронные движения – как правило, это были пары, которые до начала транса переглядывались, – повезло: кажется, они попадали в поезд вдвоем. Остальные путешествовали с незнакомцами.

Когда поезд подъезжал к «Тверской», старший военный, стоявший в торце вагона, заметил висящий на моей груди смартфон. Он подошел ко мне, стараясь не попадать под излучение, посмотрел прямо в камеру – и картинно сделал движение рукой вдоль шеи. Потом достал из-за пояса нож и двинул рукояткой по крышке телефона. Удар совсем не задел меня, но прервал запись.

– Твою мать, – пробормотал я, когда по ноутбуку пошли серые полосы, а потом запись остановилась. Что я еще мог сказать.

Я посмотрел в окно. Наступил вечер, но в желто-зеленом дворе между девятиэтажками все еще кричали дети. Они разжились отвертками и ключами и восторженно разбирали привязанный к тополю самокат. Чуть поодаль два мужика чинили пирожок с большой красной надписью «Медпомощь» – они делали это каждый вечер, и я давно не ждал увидеть их помощь в действии.

Первой моей идеей было выпрыгнуть из окна. Второй – прямо сейчас купить билет на поезд, только на запад. Но оглядев мою единственную захламленную комнату с пыльными книгами и оставшимися от прежних хозяев обоями в цветочек, я вдруг понял, что могу больше никуда не спешить. Кем бы ни были эти мужчины в камуфляже, они победили.

К концу лета я точно попаду в Абакан. Мы выйдем из вагонов – я из плацкартного, пассажиры побогаче из купе и СВ, посмотрим на желтую траву и пойдем селиться в расположенные на окраинах Абакана общежития. Мама купит горбатой девочке бутерброд с селедкой, а желтая старуха будет иронично улыбаться и свистеть нам вслед.

Небольшую часть суток нам позволят оставаться в Москве, и мы продолжим играть в жителей большого города: у нас будут самокаты и парки, желтые джинсы и любовь. А в другое время мы станем по гудку просыпаться на работу и брести на фабрику по изготовлению правильных букв, актуального цвета ленточек и других средств распространения вселенской тоски – только они будут казаться безвредными и сами собой разумеющимися, как мне недавно зеленые травяные женщины.

Может, где-нибудь в столовой в обеденный перерыв я увижу мелькнувшую в метро высокую, голоногую, по-азиатски красивую девушку – и моя жизнь в Абакане станет несколько интереснее.

Наверное, вы спросите, почему я уверен в этом мрачном будущем. Высоко на стене в моей комнате я заметил плакат со снайпером.

Говорят, Акакий Акакиевич стал призраком, потому что полюбил. Он возжелал хрупкую вещь, шинель, больше труда своего – и погубил душу. Но мы-то с вами знаем: Акакий Акакиевич попал в ад из-за сущей мелочи. Он выписывал совершенные буквы, вензеля божественного глагола, в русской грамматике, а вовсе не в той, которая отмеряет строчки в акафистах и задает ритм литургии.

С тех пор прошло без малого двести лет. Века измельчали. Почерк спасения окончательно испортился, и умение филигранно выводить на бумаге божественные буквы вышло из моды.

В эти варварские времена я случайно заприметил молодого человека. Дело было осенью (все неожиданные вещи в Петербурге случаются осенью). Молодой человек выходил из книжного магазина – одной из пыльных букинистических лавочек, процветавших тогда на Литейном проспекте. Сутулый, лет двадцати пяти, в очках. Похожий на египетскую птицу, с острым носом и в худом пальто, грязноватые полы которого смешно дыбились при ходьбе. Писатель былых времен добавил бы – похожий на вечно удивленную птицу.

Я стоял неподалеку и разглядывал пачку офисной бумаги, выставленную в витрине букинистической лавочки. Я люблю чистую, не испорченную глупыми словами бумагу. Особенно когда она в пачке, ее еще не коснулась уличная пыль и не захватали потные человеческие пальцы. Я бы упустил молодого человека из виду, если бы в момент, когда он выходил, к коричневой деревянной двери из тех, что открываются со скрипом (и еще где-то наверху звенит пошлый, лишний в моей истории колокольчик), – не подошла девушка.