Венедикт Ерофеев - Вальпургиева ночь

Гуревич.

Натали. Застрекотал опять, застрекотал…

За дверью снова чье-то покашливание.

Гуревич. «Самцы большинства прямокрылых способны стрекотать, тогда как самки лишены этой способности». Учебник общей энтомологии.

Снова тянутся друг к другу.

Прохоров (показываясь в дверях с ведром и шваброю). Все процедуры… процеду-уры…

Обменивается взглядом с Гуревичем.

Во взгляде у Прохорова: «Ну, как?» У Гуревича: «Все путем».

Наталья Алексеевна, наш новый пациент вопреки всему крепчает час от часу. А я только что проходил: у дверей хозотдела линолеум у вас запущен — спасу нет. А новичок… ну, чтоб не забывался, куда попал, — пусть там повкалывает с полчаса. А я — понаблюдаю…

Гуревич. Ну, что ж…

С ведром и шваброй удаляется, стратегически покусывая губы.

Прохоров.

.

Снова третья палата, но слишком слабо заселена: одни еще не вернулись с ужина, другие — с аминазиновых уколов. Комсорг Пашка Ереминвсе под той же простыней, в ожидании все того же трибунала. Старик Хохуля, после электрошока, — недвижим, и мало кого занимает, дышит он или уже нет. Витяспит, Михалычтоже. Стасиконемел посреди палаты с выброшенной в эсэсовском приветствии рукой. Тишина. Говорит только дедушка Вовас пунцовым кончиком носа.

Вова. Фу ты, а в деревне-то как сейчас славно! Утром, как просыпаешься… первым делом снимаешь с себя сапоги, солнышко заглядывает в твои глаза, а ты ему в глаза не заглядываешь… стыдно… и выходишь на крыльцо. А птички-пташки-соловушки так и заливаются: фир-ли-тю-тю-фирли, чик-чирик, ку-ку, кукареку, кудах-тах-тах. Рай поднебесный. И вот надеваешь телогрейку, берешь с собой документы и вот так, в чем мать родила, идешь в степь стрелять окуней… Идешь убогий, босой, с волосами. А без волос нельзя, с волосами думать легче… И когда идешь — целуешь все одуванчики, что тебе попадаются на пути. А одуванчики целуют тебя в расстегнутую гимнастерку, такую выцветшую, видавшую виды, прошедшую с тобой от Берлина до Техаса…

В палату тихо-тихо заходят, взявшись за руки, Сережа Клейнмихельи Коля. Потирают свои уколы, обсаживают Вову, слушают.

И вот так идешь… ветры дуют поперек… Сверху — голубо, снизу — майские росы-изумруды… А впереди — что-то черненькое белеется… Думаешь: может, просто куст боярышника?.. Да нет. Может быть, армянин?.. Да нет: откуда в хвощах может появиться армянин? А ведь это, оказывается, мой внучок, Сергунчик, ему еще только четыре годика, волосики на спине только начали расти, — а он уже все различает: каждую травинку от каждой былинки, и каждую птичку изучает по внутренностям…

Коля. А я вот ничего не сумею отличить. А вот уже клен от липы…

Стасик (снова дует по палате из угла в угол). Да! Ничего на свете нету важнее! Спасение дерев! Придет оккупант — а где наша интимная защита? Интимная защита ученого партизана! А в чем она заключается? А вот в чем: ученый партизан посиживает и похаживает, покуривает и посвистывает. И наводит ужас на прекрасную Клару!..

Вова. А мой Николай Семенович…

Стасик (неудержимо). Господь создал свет, да, да, да! А твой Николай Семенович отделил свет от тьмы. А вот уж тьму никто не может отделить ни от чего другого. И потому нам не дают ничего подлинного и интимного! Перловой каши, например, с творогом, с изюмом, с гавайским ромом…

Коля. И с вермутом…

Стасик. Нет, без вермута. При чем здесь вермут? И до каких пор меня будут прерывать? Делать торными тропы нечестивых? Когда, наконец, закончится сползание к ядерной катастрофе? Почему Божество медлит с воздаянием? И вообще — когда эти поляки перестанут нам мозги пудрить?! Ведь жизнь и без того так коротка…

Вова. А ты посади, Стас, какой-нибудь цветочек, легче будет…

Стасик. Хо-хо! Нашел кому советовать! Да ты поди загляни в мою оранжерею. Жизнь коротка — а как посмотришь на мою оранжерею, так она будет у тебя еще короче, твоя жизнь! Твои былинки и лютики — ну их, они повсюду. А у меня вот что есть — сам вывел этот сорт и наблюдал за прозябанием. Называется он «Пузанчик-самовздутыш-дармоед», с вогнутыми листьями. И ведь как цветет! — что хоть стреляй в воздух из револьвера. Так цветет — что хоть стреляй из револьвера в первого проходящего!.. А еще — а еще, если хотите, «Стервоза неизгладимая» — это потому что с начала цветения ходит во всем исподнем! «Лахудра пригожая, вдумчивая» — лучшие ее махровые сорта: «Мама, я больше не могу», «Сихотэ-Алинь» и «Футы, ну-ты». Все, что душе угодно! «Обормотик желтый!», «Нытик двухлетний!» Это уже для тех, кого выносят ногами вперед.