Венедикт Ерофеев - Вальпургиева ночь

Прохоров. Еще как приобщить! Ал-леха!

Алеха. Я здесь.

Машинально подставляет пустой стакан.

Гуревич. Болван. Ты понимаешь, что такое — сирость?

Алеха. Еще бы не понять. Сережа Клейнмихель, — у него на глазах Паша Еремин, комсорг, оторвал у мамы почти все. И он теперь все кропает и пишет, кропает и пишет… Позвать его?

Гуревич. Позвать, позвать…

Наливает полстакана.

Прохоров. Клейнмихель! На ковер.

Гуревич (подошедшему Сереже). Так о чем тебе моргнула перед смертью твоя мама?

Сережа (всплакнув, конечно). Она все знала. Мамы — они всегда все знают. Что меня не допустят и не дадут снимать картину фильма про маму и Михаила Буденного, и как они крепко целовали друг друга перед решающей битвой. А свою нечистую руку приложил к этому всему Пашка Еремин, еврейский шапион…

Гуревич. Не торопись. Выпей.

Сережа, выпив, прижимает руку к сердцу, не то в знак благодарности, не то всерьез желая уйти из этого мира.

Сережа. Я знаю, что такое еврейский шапион. Первый признак — звать его Паша. А фамилия — Еремин. Других доказательств и не надо. Он не дает мне ночью рисовать стихи и планы всего будущего…

Гуревич. У тебя это что в руках, Буденный?

Сережа. Это то, что я прячу от предателя Павлика. Это все, что я построю, когда меня выпустят. А если я чего-нибудь построю, — Павлик, злодей, все подожжет. Я вам сейчас прочитаю, но чтобы Пашку Еремина туда со спичками не подпускали…

Прохоров. Давай я прочту, зануда. А то у меня есть баритон, а у тебя нет баритона… Так-так… «Проект будущих сооружений: Дом Любви к своей Маме, Дом, где Не Гуляют до Двенадцати Ночи, а Живут с Родными, Детский Мир на Спортивной Реке. Где маленькие шпионы тонут, а большие — всплывают для дачи больших и ложных показаний».

Гуревич. Долго еще будет эта тягомотина?.. Сереже больше не давать.

Прохоров. Сейчас-сейчас…

Продолжает.

«Вокзал Поездов, чтобы девушки в коротких юбках стояли на подножке. И махали приходящими поездами вслед уходящим поездам».

Гуревич. М-м-м-мда… Тебя все-таки дурно воспитывали, Клейнмихель… Может быть, и прав был комсорг Еремин, расчленив твою маму?..

Сережа. Нет, он был глубоко не прав. Когда она была в целости, она была намного красивше… Вам бы только посмеяться, а ведь смеяться-то не от чего… У меня еще есть один проект, чтобы в России было поменьше смеху: Трубопровод из Франкфурта-на-Майне, через Уренгой, Помары, Ужгород — на Смоленск и Новополоцк. Трубопровод для поставок в Россию слезоточивого газа. На взаимовыгодных основаниях…

Гуревич. Браво, Клейнмихель!.. Староста, налей ему еще немножко.

Староста наливает. Погладив Сережу по головке, подносит.

Сережа (тронутый похвалою, пропустив и крякнув). А еще я люблю, когда поет Людмила Зыкина. Когда она поет — у меня все разрывается, даже вот только что купленные носки — и те разрываются. Даже рубаха под мышками — разрывается. И сопли текут, и слезы, и все о Родине, о расцветах наших неоглядных полей…

Гуревич. Прекрасно, Серж, утешайся хоть тем, что заклятому врагу твоему, комсоргу, не будет ни граммулечки. Он, к сожалению, принадлежит к тем, кто составляет поголовье нации. Дурак, с тяжелой формой легкомыслия, весь переполненный пустотами. В нем нет ни сумерек, ни рассвета, ни даже полноценной ублюдочности. На мой взгляд, уж лучше дать полную амнистию узникам совести… То есть, предварительно шлепнув, развязать контр-адмирала?

Прохоров. Ну, конечно. Тем более, он уже давно проснулся, ядерный заложник Пентагона.

Потирает руки, наливает поочередно Гуревичу, себе, Алехе.

Вставай, флотоводец. Непотопляемый авианосец НАТО. Я сейчас тебя развяжу, признайся, Нельсон, все-таки приятно жить в мире высшей справедливости?

Михалыч (его понемножку освобождают от пут). Выпить хочу…

Прохоров. Да это же совершенно наш человек! Но прежде стань на колени и скажи свое последнее слово.

Михалыч вздрагивает.

Да нет, ты просто принеси извинения оскорбленной великой нации — и так, чтобы тебя услышали прежние друзья-приятели из Северо-Атлантического Пакта.

Михалыч (быстро-быстро, косясь на Прохорова, наливающего заранее). Москва — город затейный: что ни дом, то питейный. Хворого пост и трезвого молитва до Бога не доходят. Чай-кофе не по нутру, была бы водка поутру. Первая рюмка колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками. Пить — горе, а не пить — вдвое. Недопой хуже перепоя. Глядя на пиво, и плясать хочется…