Венедикт Ерофеев - Вальпургиева ночь

Ну, ладно, отвернись только к стенке, но пасаран, пассионарий! Венсеремус!

Гуревичвходит с помойным ведром, поверх ведра накинута холщовая мокрая тряпка. Швабру оставляет у входа. Подойдя к своей тумбочке, второпях снимает тряпку, из ведра достает почти ведерной емкости бутыль и устанавливает ее, прикрыв тряпьем. Глубочайший выдох.

Гуревич. Ну вот. Теперь как будто бы виктория.

Алеха (с порога). Всем подняться-отряхнуться! Обход закончен!

Прохоров. Всем лечь по своим постелям. Замечайте, психи: обходы становятся все короче. Значит, скоро они совсем прекратятся. Вставайте, вставайте — и по постелям… Так, так… А что вы тут делали? — пока високосные люди нашей планеты достигли невозможного, — чем в это время занимались вы, летаргический народ?

Вова. Нам Стасик говорил о своих цветочках… Он их сам выращивает…

Прохоров. Эка важность! Цветочки — они внутри нас. Ты согласишься со мной, Гуревич, — ну, чего стоят цветочки, которые снаружи?

Гуревич. Мне скорее надо пропустить, Прохоров, а уж потом… И без того внутри нас много цветочков: циститы в почках, циррозы в печени, от края до края инфлюэнцы и ревматизмы, миокарды в сердце, абстиненции с головы до ног… В глазах — протуберанцы…

Прохоров. Налей шестьдесят пять граммов, Гуревич, и скорее опрокинь. Потом поговорим о цветочках. Ал-леха!

Алеха. Я здесь…

Прохоров. Немедленно: стакан холодной воды. У Хохули в чемодане — лимоны, вытаскивай их все…

Алеха. Все?!

Прохоров. Все, мать твою…

Гуревич, в сущности, начиная Вальпургиеву ночь, наливает рюмаху. Внюхивается, до отказа морщится, проглатывает.

Прохоров. (в ожидании своей дозы). Я думал о тебе хуже, Гуревич. И обо всех вас думал хуже: вы терзали нас в газовых камерах, вы гноили нас в эшафотах. Оказывается, ничего подобного. Я думал вот так: с вами надо блюсти дистанцию! Дистанцию погромного размера… Но ты же ведь Алкивиад! — тьфу, Алкивиад уже был, — ты граф Калиостро! Ты — Канова, которого изваял Казанова, или наоборот, наплевать! Ты — Лев! Правда, Исаакович, но все-таки Лев! Гней Помпей и маршал Маннергейм! Выше этих похвал я пока что не нахожу… а вот если бы мне шестьдесят пять…

Алеха. Может, проверить — горит?

Гуревич. Это можно…

На край тумбочки проливает немножко из своего остатка, зажигает спичку и подносит.

Тишина, покуда не меркнет синее пламя.

Прохоров (он даже не разводит свои семьдесят граммов, он держит наготове Хохулин лимон. Опрокидывает. Страстно внюхивается в лимон. Пауза самоуглубленности). Итак. Кончились беззвездные часы человечества! Скажи мне, Гуревич, из какого мрамора тебя лучше всего высечь?

Гуревич. Это как, то есть, «высечь»?

Прохоров. Нет-нет, я не то хотел сказать.

Постепенно входит в раж.

Я вот что хотел сказать: с этой минуты, если в палате номер три или в любой из вассальных наших палат какой-нибудь неумный псих усомнится в богодуховности этого...

Тыкая пальцем в Гуревича.

...народа, он будет немедленно произведен мною в контр-адмиралы. Со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Гуревич. Помаленьку, помаленьку, староста, иначе ты вызовешь переполох в слабых душах… А ты не подумал о том, что Алкивиад тоже вожделеет? Ты вот уже немножко порфироносен. А взгляни на Алеху…

Прохоров. Ал-леха!..

Алеха. Я тут.

Пока Гуревич чародействует со спиртом и водою, не выдерживает. Делает «лицо». Тренькает себя по животу, как бы аккомпанируя на гитаре. Начинает внезапно в анданте.

Вливает в себя все ему налитое. Исполинский выдох. Пробует лихо продолжить свое традиционное.

По собственной пузени, разумеется.

Гуревич. Стоп, Алеха. Не до песнопений. Кругом нас алчут малые народы. А мы тем временем, сверхдержавы, пробуем на вкус то, что, вообще-то говоря, делает наши души автономными, но может те же самые души и на что-нибудь обречь… Приобщить этих сирых?