Владимир Набоков - Изобретение Вальса

Заходит за его спину и исчезает за портьеру. Уже вошли: военный министр и полковник, оба теперь в штатском; первый сразу садится за стол, как сидел в первом действии, и склоняется над бумагами.

Сон! Где он? Где…

Подходит к столу, где сидит Министр.

(Медленно поднимает голову.) Да, это, конечно, любопытно.

Значит, вы полагаете, что все это выдумка, что я это просто так?..

Постойте, постойте. Во-первых, успокойтесь. Во-вторых, постарайтесь понять то, что я вам скажу…

Ну, погодите… Теперь я знаю, как мне нужно поступить.

А скажу я вам вот что: ваше открытие, как бы оно ни было интересно и значительно — или, вернее, именно потому, что вы его таким считаете…

Ну, погодите…

…не может быть темой того беспокойного разговора, который вы со мной, у меня в служебном кабинете, изволили вести. Я попрошу вас…

Хорошо же! Я вам покажу… Ребенку, отсталому ребенку было бы ясно! Поймите, я обладаю орудием такой мощи, что все ваши бомбы перед ним ничто — щелчки, горошинки…

Я попрошу вас не повышать так голоса. Я принял вас по недоразумению, — этими делами занимаюсь не я, а мои подчиненные, — но все же я выслушал вас, все принял к сведению и теперь не задерживаю вас. Если желаете, можете ваши проекты изложить в письменной форме.

Это все, что вы можете мне ответить? Мне, который может сию же секунду уничтожить любой город, любую гору?

(Звонит.) Надеюсь, что вы не начнете с нашей прекрасной горки. {63} 63 Надеюсь, что вы не начнете с нашей прекрасной горки. — Композиция пьесы подчинена правилам вальса — кругового танца, в соответствии с которым Вальс, завершив тур, возвращается в первоначальное положение (его партнером являлся Сон, которого, согласно авторской ремарке, «может играть женщина»). (Полковник отворил окно.) Смотрите, как она хороша… Какой покой, какая задумчивость!

Простак, тупица! Да поймите же, — я истреблю весь мир! Вы не верите? Ах, вы не верите? Так и быть, — откроюсь вам: машина — не где-нибудь, а здесь, со мной, у меня в кармане, в груди… Или вы признаете мою власть со всеми последствиями такового признания…

Уже вошли соответствующие лица: Гриб, Граб, Гроб.

Сумасшедший. Немедленно вывести.

…или начнется такое разрушение… Что вы делаете, оставьте меня, меня нельзя трогать… я — могу взорваться. {64} 64 …меня нельзя трогать <���…> я — могу взорваться. — Мотив тела-бомбы развивается в пятой главе романа Андрея Белого «Петербург» (1913) во сне Николая Аблеухова: «Николай Аполлонович понял, что он — только бомба; и, лопнувши, хлопнул…» (Андрей Белый. Петербург. Л.: Наука, 1981. С. 239); ср. также в шестой главе: «Просто черт знает что — проглотил; понимаете ли что значит? То есть стал ходячею на двух ногах бомбою с отвратительным тиканьем в животе» (Там же. С. 258). Этот роман Набоков перечитывал четырежды (Б01. С. 183).

Его выводят силой.

Осторожно, вы ушибете беднягу…

Занавес

«Изобретение Вальса» было написано в Cap d'Antibes на Ривьере в сентябре 1938 г. и было впервые напечатано в ноябре того же года в парижском эмигрантском журнале «Русские записки». Русская театральная труппа готовилась ее в Париже поставить в следующем сезоне и уже начала репетировать под управлением талантливого режиссера Юрия Анненкова, когда разразившаяся Вторая мировая война помешала осуществлению проекта.

Читателю и зрителю следует помнить два обстоятельства. Во-первых, что телетаназия была в тридцатых годах гораздо менее популярная тема, чем теперь: иные места в пьесе звучат пророчески — даже вдвойне пророчески — не только в отношении последовавшего «атомистицизма», но и как предтечи позднейших пародий на эту тему, и это является — пусть маленьким, пусть малозаметным — но все же рекордом. Во-вторых: чтобы защитить сегодняшнего читателя от неуместных предположений, хочу как можно решительнее заявить, что в моей пьесе не только нет никакой политической пропаганды, но что даже сегодня в ней нет политической актуальности. Я не стал бы выдумывать моего бедного Вальса сегодня, если бы из-за этого хоть какая-либо часть меня, хоть бы одно плечо моей тени, могла показаться примкнувшим к тем демонстрациям «за мир», которые организуются пожилыми прохвостами и молодыми болванами на радость беспощадным интриганам, сидящим в Томске или Атомске. Смею утверждать, что трудно было бы ненавидеть всякое кровопролитие, включая войну, сильнее, чем ненавижу я, но еще труднее было бы превзойти мою ненависть к самой сущности тоталитарных режимов, для которых побоище всего лишь административная деталь.