Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

Манил безумца славы призрак ложный.
Но с Цезарем сравниться не успел
Его побочный сын, тиран ничтожный.
Нет, в Цезаре иной огонь горел;
Умом он страсть обуздывать умел,
С божественным инстинктом уклоняясь
От нежных вздохов для великих дел.
То, как Алкид он, прялкой забавляясь,
У Клеопатры ног сидел, то вдруг меняясь,

Он приходил, смотрел и побеждал. [213]
В другом же боги странный нрав создали…
Он приручить своих орлов желал,
Чтобы они как соколы взлетали.
Но хоть войска победный лавр познали,
Хоть не был раб он сердца своего, —
Тщеславье, гордость, все в нем отравляли.
В чем цель была конечная его?
Он верно сам о том не знает ничего.

Хотел он быть ничем или всем. С толпою
Он не желал могилы скромной ждать.
Он с Цезарем на миг слился судьбою.
Ужель затем, чтобы этот миг узнать,
Решил он реки крови проливать?
Настал потоп всемирный! Где спасенье?
Надежного ковчега где искать?
Не утихает волн ожесточенье…
Дай, Боже, радугу! Пошли нам примиренье.

Где видим мы ничтожной жизни плод?
Круг чувств так мал, слаб разум сиротливый,
А правды перл – на дне глубоких вод.
Дни коротки, и свой безмен фальшивый
Сует во все обычай прихотливый.
Лишь мненье света – бог. И в этой мгле
Мешаем ложь мы с истиной стыдливой,
И мысль свою, с смущеньем на челе
Мы душим, мрак боясь рассеять на земле.

А люди все, в убожестве беспечном
Из рода в род, сквозь длинный ряд веков
Бредут, гордясь ничтожеством сердечным.
В сынах живет безумие отцов, —
Наследие, достойное рабов.
Они порой в борьбе изнемогают,
Но лишь не для свободы, – для оков;
Друг друга кровь на сцене проливают
Где листья их родных побегов увядают.

Религии я не коснусь совсем.
С Творцом своим душа в ней может слиться.
Я говорю о том, что видно всем,
Что пред глазами каждого творится:
О том ярме, что на плечи ложится, —
О кознях тирании. Ведь она
Теперь того изображать стремится,
На троне кем была потрясена.
Увы, не этим лишь рука его славна…

Иль никогда уж гнет цепей народных
Не будет сброшен доблестным бойцом?
Иль нет сынов свободы благородных,
Как тот герой, на берегу крутом
Колумбии, когда она с мечом
Явилась нам, как новая Паллада
О, Вашингтон! Ужель геройство в нем
Родил лишь лес да говор водопада?
Ужель подобного у нас не скрыто клада?

Но Францию вид крови опьянил.
Она поток дел черных извергала,
И этот миг свободу погубил.
Меж миром и мечтой – стена восстала,
Толпа убийц ее сооружала.
Последний акт трагедии помог,
Чтоб грубая рука весь мир сковала,
И рабство мнет душистый наш венок;
И – худшее из зол, – вновь цепи шлет нам рок.

Мужай, Свобода! Ядрами пробитый,
Твой поднят стяг наперекор ветрам;
Печальный звук твоей трубы разбитой
Сквозь ураган доселе слышен нам.
Цветов уж нет. Уж по твоим ветвям
Прошел топор, и ствол твой обнажился,
Но жизни сок еще струится там.
Запас семян под почвой сохранился,
И лишь весна нужна теплей, чтоб плод родился.

Есть башня грозная. [214]Уж с давних пор
Она свою твердыню возвышает,
И вражеский не страшен ей напор.
Стенных зубцов уж многих не хватает;
Их листьями нарядно убирает
Тысячелетний плющ, дитя времен.
Что человек об этой башне знает?
Какой здесь перл бесценный сохранен?
Здесь женщина одна вкушает хладный сон.

Но кто ж она, чей склеп – дворец прекрасный?
Была ль она прелестна и скромна,
Иль королю была подругой ясной,
Иль более, – патрицию жена?
Каких героев ветвь ей рождена?
Где дочери, ей равные красою?
Как умерла, любила как она?
Ее судьба едва ль была простою:
Кто из толпы мог лечь под кровлею такою?

Она любила ль мужа своего
Или чужих мужей она любила?
И древний Рим ведь не избег того…
Суровый вид Корнелии хранила,
Иль как царица ветреная Нила
Была резва? Любила ль легкий смех?
Поднять свой голос сердцу ль допустила,
Бежала ли мучительных утех
Она земной любви – зла худшего из всех?…

Иль в юности ее взяла могила
И, каменной гробницы тяжелей,
Ее печаль безвременно сразила;
И красота уж изменяла ей,
И смерть была на дне ее очей…
Смерть в юности! Дары небес в ней скрыты!
Но лил закат ей золото лучей,
Румянцем ярким вспыхнули ланиты…
Багрянцем осени деревья так покрыты.