Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

Додона, где ж твой лес? Где знаменитый [106]
Тот дол, где эхо вторило словам
Юпитера? Оракул твой забытый
Умолк на век; где ж Громовержца храм?
О, люди! грех на то роптать сугубо,
Что смерть готовит вам свои дары.
Ведь с участью богов сродниться любо;
Уже ль вам дольше мрамора и дуба
На свете жить, тогда как рушатся миры?

С Эпиром Чайльд расстался. Гор вершины
Томят своим однообразьем взор;
Их за собой оставив, он долины
Увидел вдруг чарующий простор.
Хорош и дол с рекою величавой,
Что отражает в зеркале своем
Густую зелень дремлющей дубравы,
Сиянье дня, заката луч кровавый
И бледный свет луны, когда все спит кругом.

Угас закат за гранью Томерита; [107]
Был грозен плеск Лаоссы бурных вод; [108]
Сгущалась тень; все было мглою скрыто.
Гарольд тропой прибрежной шел вперед.
Катилася река, покрыта пеной.
Вдали, как метеоры, в тьме ночной
Блестели минареты Тепалена. [109]
А вот и форт; его белеют стены;
Там крики войск звучат; им вторит ветра вой.

Пройдя гарем, где царствует молчанье,
Чрез ворота, Гарольд увидеть мог
Волшебно разукрашенное зданье —
Всесильного властителя чертог;
В нем евнухи снуют, рабы, солдаты;
Жилище, где проводит жизнь тиран —
Снаружи форт, внутри ж дворец богатый;
Пред деспотом все трепетом объяты;
Там сборище людей всех климатов и стран.

Среди двора стоит, сверкая броней,
Всегда готовый к бою эскадрон;
Украшены роскошной сбруей кони;
Стекаются сюда со всех сторон
Войска паши, дворец оберегая.
Здесь группы греков, мавров, мусульман;
Там, пестрою одеждою сверкая,
Стоят, держа знамена, горцы края.
О том, что ночь пришла, вещает барабан.

В чалме, в расшитом золотом кафтане,
Держа в руке свой длинный карабин,
Стоит албанец; там, при ятагане,
Гарцует Дели, гор отважный сын;
Здесь македонец, шарф, надев кровавый,
Проходит с черным евнухом; а вот
Проныра грек, и шустрый и лукавый;
Там тоже виден турок величавый,
Что, на слова скупясь, приказы лишь дает.

Те курят, наблюдая; те играют; [110]
Здесь турок совершает свой намаз;
Там группы горцев гордо выступают;
Болтливый грек пускает в ход рассказ.
Различных групп повсюду видно много…
Чу! с минарета муэзина глас
Вдруг прозвучал торжественно и строго.
Слова звучат: «Нет Бога, кроме Бога,
Один лишь Бог велик! Настал молитвы час!»

В то время пост тянулся Рамазана;
Все днем ему верны; когда ж закат,
Бледнея, угасает средь тумана,
Пророка сын разгавливаться рад.
В дворце Али, объятом суетою,
Роскошный стол для пира был накрыт.
Рабы сновали с блюдами, гурьбою.
Лишь галереи были скрыты тьмою,
Дворец же весь сиял, являя чудный вид.

Здесь женского не слышно разговора, —
В гаремах дамы скрыты. Здесь жена,
Как жертва неусыпного надзора,
Душой и телом мужу предана.
Она в плену, но ей не снится воля;
Она любовь и власть супруга чтит;
Детей взрощать ее святая доля.
Они всегда при ней. Их нежно холя,
В душе порочных дум турчанка не таит.

В роскошном павильоне, где от зноя
Спасал владыку брызгами фонтан,
Али полулежал; себя покоя,
Лениво он склонялся на диван.
Он вождь и кровожадный, и жестокий,
Но старика благочестивый лик
Не отражал его души пороки;
А пред собой он крови лил потоки
И совершать дела преступные привык.

Хотя Гафиз сказал, что увлеченья
Дней юности мирятся с сединой;
Хотя теосский бард того же мненья,
Но тот, кто глух к мольбам и черств душой,
Кого страданье ближняго не тронет,
Тот с тигром схож по лютости своей;
Кто пред собою кровь струею гонит,
Кто лил ее в дни младости, тот тонет
Среди кровавых волн на склоне мрачных дней. [111]

Гарольд, разбитый дальнею дорогой,
В дворце Али-паши приют нашел,
Но скоро блеск восточного чертога,
Где роскоши воздвигнут был престол,
Ему наскучил. Пышности отравы
Веселья губят скромную среду;
Душевный мир тревожат эти нравы;
Не радуют условные забавы…
Веселье с пышностью не могут жить в ладу.

Албанцы полудикие суровы,
Но к доблести им славный путь знаком:
Они труды войны нести готовы;
Когда ж они бежали пред врагом?
Их жизнь скромна; они не лицемерны;
Надежна дружба их, опасна месть;
Их подвиги и удаль беспримерны,
Когда с вождем любимым, долгу верны,
Торопятся они с врагами счеты свесть.