Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

В цехе номер два
печь «девятка» пышет!
Жар. Жива едва,
стонет. Тяжко дышит.

Дрожь ее трясет.
Выкипает шлаком.
Тысяча шестьсот
градусов! И с гаком.

Из-под крышек свет.
Ливни звезд. Стожары.
Посторонних нет,
только сталевары.

Крышки трех оконц
вот-вот загорятся.
С трех затмений солнц
Льют протуберанцы!

Полыхает, жжет…
Сотворенье мира!
А бригада ждет
знаков бригадира.

Он очки протер.
Стал в средине цеха.
Подошел парторг,
пожелал успеха.

Старики пришли —
Пузырев, Булатин.
В этакой тиши
в первый раз бывать им!

Он — свои часы
положил на руку.
Стрелка в них частит
бегуном по кругу.

Даст или не даст
новый съем рекордный?
Крепко ль держит власть
над стихией гордой?

А Макар Мазай
печке по секрету
говорит:
— Не сдай.
Выдай плавку эту.

Печь:
— Мне горячо.
Невозможно. Сдам я. —
Он:
— Терпи еще.
Не такое ж пламя.

Пробу дай. —
А печь:
— Жарко. Жидкий кремний
начинает жечь… —
Он:
— Терпи. Не время.

Печь:
— Открой теплу
выход. Душно всюду…
Видишь, как киплю… —
Он:
— Кипи. —
Печь:
— Буду,

Только сбавь тепло. —
Он:
— Еще поваришь. —
Печь:
— Течет стекло. —
Он:
— Терпи, товарищ.

Вдумайся — стране
сталь нужна! —
Печь:
— Знаю,
но есть границы мне!.. —
Он:
— Их нет Мазаю.

Печь:
— Возьми тогда
справочник по нормам. —
Он:
— А я видал
«молнию» наркома.

Сказано:
дерзай,
добивай рутину! —
А печь:
— Остынь, Мазай… —
Он:
— А не остыну!

Печь:
— Профессора
пишут о запретах… —
Он:
— Уже стара
и наука эта.

Если новый мир
строить нам досталось,
и науку мы
«разогреем» малость!

Печь:
— Подтаял свод
жижей стеклянистой.
Чувствую — вот-вот
рухну! —
Он:
— Ты выстой.

Печь:
— Сливай. —
Он:
— Плавь
полчаса. —
Печь:
— Много. —
Он:
— Терпи. —
Печь:
— Сбавь,
завалюсь, тревога!

Он:
— Поджога нет.
Это от испуга.
Сколько уже лет
знаем мы друг друга.

Печь:
— Спеши! Видал
радугу окалин?
Торопись!
Металл
чист уже, нормален.

Только б подстеречь
миг, когда родится… —
Улыбнулась, печь,
всем печам царица!

В глубине — заря.
Луч из сизой тучи.
И крикнули:
— Пора! —
четверо подручных.

И Макар стекло
приближает к глазу,
Иссиня-светло
стало в печке сразу.

Там, на простыне,
радуясь спросонок,
нежась на спине, —
солнечный ребенок;

весела, пригожа,
в люльке с кружевами —
сталь играет, лежа,
белыми шарами.

Хоть руками тронь —
никакого жженья!
Празднует огонь
день ее рожденья.

Синь наивных глаз.
Солнце на рассвете.
Радость!
Родилась
лучшая на свете.

Радость эта есть.
Вы ее поймете.
— Эй, там,
на струе.
— Эй, там,
на пролете!

Пробивай давай!
Цех в звонках и гуле.
И вздохнул Мазай,
и вокруг вздохнули

косари, жнецы
на равнинах тихих,
в кузнях — кузнецы,
у станков — ткачихи,

Сразу отлегло
от сердец заводов.
А сталь
текла легко,
плавно и свободно.

Съем — пятнадцать тонн
с метра пода! Ровно!
А сталь
напором солнц
шла из выпускного.

И Макар стоит
у канавы, в искрах.
Толстый жгут струи
греет лоб: так близко.

Бликов пересверк,
и обычно, просто, —
подтянулся вверх
ковш на двух «вопросах».

Потянулся — плыть
на подвесах крана,
с головы поить
черных истуканов.

Солнцем их по край
поит он и кормит.
И глядит Мазай,
как краснеют формы.

А в душе, светясь,
тихнут, гаснут вспышки…
Это страсть сейчас
просит передышки.

Зашагал,
и вот —
говор, шутка, песня.
Молодежь
его
окружила тесно.

С детства эта страсть
нам пружинит руки:
постругать,
припасть
к стеклышку науки,

попилить,
прибить
молоточком гвоздик,
в играх — полюбить
детский паровозик.