Николай Оцуп - Океан времени

Что-нибудь прозрачней и нежней
Обескровленной руки? Слабее
Горестных улыбок? Сколько в ней
Детского, когда на длинной шее
Никнет утомленно голова.
Потянуло тепловатым паром
И лимонами едва-едва,
Но и пережитого кошмаром:
Ты полулежишь, а я стою
Рядом и читаю жизнь мою.

Как не плакать, вспомнив эту фразу.
Да за все, за все расплата есть!
Отчего мы узнаем не сразу,
Что такое воля, долг и честь?
Воля — ни уступки, ни подделки…
Долг — не паника и не совет
Разума увертливый и мелкий,
Честь — не имени, не эполет,
Но души, того ее закала,
Чью возможность ты мне доказала.

Только жребий на земле сердец
Даже не великих, величайших:
Слушая не то, что шепчет льстец,
Помнить все до черточек мельчайших,
Знать, что даже избранный предаст,
Что повсюду кроется измена
И…спасать…могильный виден пласт
Каждому и совести геенна
Из того земного далека,
Где религиозная тоска.

Раньше чем пошли путем кровавым
(Лишь вторым пока еще) войска,
Ты меня иным, незримо правым,
Повела… Народы и века
Заинтересованы в исходе
И такой войны. Ее ведут
Многие (премного и пародий).
Только дни победы настают
Не для малой радости непрочной
Лишь в беде и только в час урочный.

9

«Без меня что у тебя в груди?
Ни любви, ни муки… Ветер свищет.
Сам свою судьбу опереди.
Близ меня она тебя не сыщет.
Если от тебя я отойду,
Собственной твоей не хватит силы
Новую предотвратить беду».
Человек — подобие могилы.
Кто мне это говорит? Она?
Или Он с моей печали дна?

Ты не спишь, безмолвствуя часами,
Рядом на кровати, на другой,
И не только столик между нами —
Грех и мой, и — глубже — мировой…
Снова плод убийственный надкушен
(Не последний и не первый раз),
И опять кощунственно нарушен
Духа (вседержителя) приказ,
Чтобы снова ночью гефсиманской
Смысл раскрылся жертвы христианской.

Что же постояло за меня?
Сила исповеди неприкрытой…
И опять мы рядом, но стеня:
Прощено, да только не забыто.
И пока, безмолвствуя, не спит
Одинокая моя подруга,
Вижу Мефистофеля — Лилит
Взором, потемневшим от испуга.
Вижу тайну Евы: тень ее,
Омрачающую бытие.

Где мои друзья? Одни убиты,
Стыд и недоверие в других.
Сам я без опоры, без защиты,
Оглушен, измучился, притих.
Есть же обаянье и у девки,
Улыбающейся на углах,
Но хозяйничает для издевки
Некто посерьезнее в сердцах,
И не улыбается денница,
И тебе от холода не спится.

Дышит тельце, может быть в жару,
Дорогое. Подойти не смею,
А ведь ты не меньше на ветру
С гордостью и чистотой своею.
Ласка ненавистно-цепких рук,
Впившихся, как клещи, в вечно-бабье,
Для тебя страшнее, чем паук.
Только если не желанье рабье,
А насквозь сияние она, —
Ты любовью не оскорблена…

О Филоне из Александрии,
Иудее-эллине, в тетрадь
Записал я справку: две стихии,
Продолжающие воевать
И в Двадцатом веке, чудно слиты
У него, хоть Библии своей
Он не уступил бы, Теокриты,
За стихи… Искусство холодней,
Чем добро, и с ним почти в разладе:
Крест сопротивляется Элладе…

Столик между нами, а над ним
Елисейские поля блаженных,
Где над милым навсегда живым, —
Легионы братьев несомненных.
Угадал ли Федоров? Нет слов?
Есть раскрытие и увенчанье?
Не построить на костях отцов
Смертному бессмертие? Страдать
Если накалится добела,
Видит, чем и как душа жила.

Вот отец. Я был еще ребенком
В дни моей болезни он со мной
Нежен был: его я бороденку
Осмелевшей теребил рукой.
Было у него талантов много,
И казалось, что сильней его
Нет на свете никого. Он трогал
Нежно кудри сына своего,
А потом рука его застыла,
И услышал слово я: могила.

Был и не осталось ничего!..
И к чему хорошие отметки,
И халва, и лыжи?.. До того
Сон невинности… А после — едкий
(Трупный) яд. Когда он в жилы влит,
Все вокруг особенно тревожно:
Грех, как смерть, ребенка не щадит,
Полутайной обольщая ложной,
Знал ведь и блаженный Августин,
Что силен не только Божий Сын.

Исповедь… Ну да. Читайте, люди,
То, что вы скрываете, не я:
Повесть о спасении, о блуде
(Знаю, что у каждого — своя).
В сокровенной и обыкновенной
Бедственной истории моей
Есть зато и солнце всей вселенной,
Отраженное, как в капле, в ней…
В первых главах моего романа
Над тобою — римская Диана.