Денационализация
Это — будешь ей чужим отныне,
Тут не белая акация,
Не березки — в самой сердцевине
Жизненности нанесен твоей
Вред ужасный. Ловко изъясняйся
На таких-то языках, людей
Узнавай культурнейших — признайся,
Что возненавидеть можешь их,
О ними отрываясь от своих.
Что для англичанина attractive [47]
Или джентельменское fair play [48]
(Их язык, манеры и характер)
Узнавал я. Но как будто ей
Изменяю, вспомнил, что разлука
С русской жизнью — гибель для меня…
Много лет моя смягчалась мука
Близостью твоей, и вот до дня
Добрел, когда косноязычье,
В наказание за безразличье
Легкомысленное, — как удар
Чуть меня не поразило. Очень
Осложнился внешнего кошмар
Вновь на звуках и сосредоточен
И томит меня, британец мой,
Речь твоя, хотя уже знакома…
К Лермонтову, к Тютчеву. Домой!
Если может быть заменой дома
В комнате на Prati их строка,
Весточка, увы, издалека.
Как верблюд питается в пустыне
Из запасов своего горба,
Так в стране, где на своей латыни
Молятся (что ж, память не слаба),
С помощью во мне живущих звуков
Восстанавливал я силы. Клад —
Русское, и, слыша: Конев, Жуков,
Имени бывал я так же рад,
Как подаренной мне кем-то книжке
Фета: радостью приготовишки.
Хорошо, что, погруженный в Рим,
То есть в океан из океанов,
Стал и здесь воистину своим
Вячеслав Иванович Иванов.
Он стихи апрельские читал,
И листы в руке чуть-чуть дрожали,
Он, как патриарх, благоухал
Юностью и сединой… «Слыхали?
Я — католик…» И к лицу ему
Это, сам не знаю почему.
Рим — единственное все же чудо,
Но учить его немало дней
Надо и на месте: не красиво,
Не роскошно славных площадей,
Лестниц и колонн ветхоруинных
Шествие, а царственно. И вдруг
Правда о честнейших синьоринах —
В той же раме… Погляди вокруг:
Молодость, свобода, «аллеаты»
И амур безносый и крылатый.
Самый уважаемый турист…
Вот и наши: Гоголь, Баратынский,
Только то, что узнает артист,
Узнавал в Италии. Берлинский
Так ее ошеломил урок,
Что могли увидеть иностранцы
Самый тайный жизни уголок:
Серенады, Рафаэля станцы,
Но и разложений аромат,
Чужеземцем купленный разврат.
Здесь писал я «Встречу». Здесь, не эллин
И не иудей, на дне тоски,
Я увидел, словно из расщелин,
Облако протянутой руки, —
Чтобы, узости ветхозаветной
Расширяя праведный закон,
Дух в столице истинно всесветной
Был тогда желанием крещен.
Только, враг религии формальной,
В стадии остался я начальной.
А сегодня в Риме что за жуть!
Но врагом я никогда не буду
Истинной Италии, ничуть
Не разбойнице: другие чуду
Всех ее прославленных красот
Лучшими обязаны часами,
Для меня важней, что пленных бьет
Здесь лишь негодяй, и не ушами
Праздных forestieri [49]— изнутри
Слушаю: «Pro patria mori!» [50]
Море Средиземное, омыты
Им такие берега, такой
Прошлого отрывок знаменитый,
Что из зоны полубоевой
Не лететь нельзя в иную зону,
Где треножники и где киот,
Где и Андромаху, и Дидону,
И Рахиль счастливец узнает:
Где-то рядом и они дышали
Воздухом блаженства и печали…
Только я волшебным чужд местам…
Как и вам, святой или блаженный,
Жаловался Осип Мандельштам
Даже на безумство Мельпомены…
Не опаснее ли на путях
Иерусалимских?.. Беззащитный,
В лагере, я лучшее в сердцах
Видел же, припоминая ситный
С вожделением, и калачи,
И молитвы были горячи.
А теперь: ни памяти, ни чести,
Хватка: мертвая… И что глядим?
Застрелите же его на месте —
Рады бы, но вот: неуловим…
Он не то чтобы разочарован —
Для таких унынье — полбеды, —
Весь лучами он исполосован
Люцифера — утренней звезды.
Как же можно с холодом брататься?
Пустоты как люди не боятся?
Снегом у нее набита пасть,
С жадностью она его: куснула,
Черная собака, волчья масть…
Сани мчатся. Женщина уснула,
Шкурами прикрытая. Ее
Спутник гонит пять от целой своры
Уцелевших. Милое зверье
Тянет, задыхаясь. На просторы
Пострашней Аляски человек
Выбрался, и взвыл по-волчьи Джек
Лондон, зоркий Дарвина преемник,
Описавший, хоть не без прикрас,
И меня с тобою, современник:
Или не для каждого из нас
(Климат и другое безразличны)
Главное: отбить, отвоевать
Жизнь от всех опасностей. Первичный
Гонит страх зубами вырывать
Из скудеющих земли запасов
Жалкий свой кусок. Превыше классов
Читать дальше