Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Ты хочешь знать и материк, и адрес?
Возьми упряжку лучшую свою,
но, даже целый свет в слезах объехав,
ты в этом не окажешься краю.

Так что зовет нас, в жилах ужас множа,
когда цветы цветут со всех сторон?
Кровь тишиной наполнена — но грозно
грохочет погребальный перезвон.

Что нам слепые окна сел забытых,
парша, овчина, выдел старику?
Нам все, что чуждо, повстречать вплотную
еще придется на своем веку.

Что нам ночные лошади и волки,
огонь в горах и рога трубный глас?
Мы шли к иным, совсем несхожим целям,
совсем иное убивало нас.

И нам в конце концов, какое дело
до звезд, до багровеющей луны?
Покуда страны рушатся и гибнут,
мы, как мечта, в себя обращены.

Закон, порядок — есть ли в самом деле?
И лист, и камень — в чьей найдем руке?
Они сокрыты просто в нашей жизни
и в языке…)

Вот брат идет, боярышникоокий,
в руках — птенцы: изловлены живьем.
Вот черный дрозд летит, шныряя рядом,
и стадо к дому гонит с ним вдвоем.

Он вьет гнездо когда и где захочет,
ему ничто в пути не тяжело,
без разрешенья заночует в стойле
и скакуна присмотрит под седло.

Он клюв опустит в розовое масло,
в его глазах порозовеет свет.
Он запоет, послушный счастью жизни,
Взметнувши в ночь пушистый силуэт.

«Так спой же, птица, спой о днях далеких!»
«Немного обожди — и я спою».
«Запой, запой, сотки ковер из песен,
И улетим на нем в страну твою.

Используй миг, когда рокочут пчелы,
Мир ангельский теперь открыт для глаз».
«Спою, спою! Но время на исходе.
Засни! Уже настал вечерний час».

В долбленых тыквах свечки замерцали,
слуга с кнутом выходит — и тогда
внезапно, злобно настигает гибель
уже запеть готового дрозда.

Трепещущую плоть проколют вилы,
и будут крылья срезаны косой,
у спящего меж тем — до пробужденья
зальется сердце розовой росой.

В стране стрекоз, в стране озер глубоких,
где годы исчерпались и ушли,
он призовет явиться дух рассвета
и лишь потом отыдет от земли.

Он выкупает в травах взор прощальный,
затем, готовясь к позднему пути,
захочет он — и сможет невозбранно
гармонику и сердце унести.

Сбродилось в бочках яблочное сусло,
и ласточки летят на юг, спеша.
Осенний тост — за караваны птичьи,
за то, что далью пленена душа.

Закрыв часовню, мельницу и кузню,
минуя кукурузные поля,
он прочь идет, початки обивая —
уже почти в разлуке с ним земля.

Клянутся братья и клянутся сестры,
что с ним союз навеки сохранят,
венок с волос репейный каждый снимет,
уставя в землю пристыженный взгляд.

Вот птичьи гнезда опадают с веток,
огонь в листве уже свое берет,
и ангел-бортник безнадежно поздно
разламывает в синем улье сот.

О ангельская тишь осенних нитей,
покоя беспредельного наплыв —
где, скованный невидимою цепью,
стоишь, у входа в лабиринт застыв.

Твой щит уже исчез в пучине мрака,
твоей короны больше нет с тобой,
однако блещет искрами Итака
и лепестками пенятся прибой.

О бронзовый прилив, о грандиозный
расплесканного устья летний вал —
о, как в твоей крови тяжелозвездной
он что ни ночь томительно вставал!

Блаженный остров угасает в дымке,
Над стадом волн звучит осенний клик;
поскуливают ветры-невидимки
там, где пропал священный наш родник.

Источник мертвых — помнишь ли, как сладко
припасть устами было к роднику?
Нас гонят волны в ярости припадка
к закованному в лед материку.

Твой щит во тьме, и холод все кристальней,
твоя корона канула в снега,
и лишь для нас блистает остров дальний,
где взысканы богами берега.

О бронзовый прилив, торящий тропы,
о в пену облаченная тоска!
Ты избираешь участь Пенелопы
затем, что все еще сильна рука

Из собственных волос неспешно, сиро
ты ткешь пеле́ны — и не жаль труда.
Звереет шторм, на небе гаснет Лира,
меж волн скользят иссохшие года.