Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Вырвись. Брось.
Сотри это сонное слово:
«Сентябрь».

Приходили они, приходили
иная зелень в их краях,
другой туман —
приходили они, оставались:
здесь была свобода молиться
своему Богу,
и свобода — деньгам.

Приходили они, оставались,
вносили в здешнюю тишину
слово наших широт
тащили мы, словно горбы, наши воспоминанья:
октябрь — ты, охотничий рог в Уэльсе;
крылья мельницы где-то под Бредой,
мешочек кастильской земли,
Священное Писание, — а на форзаце
родословное древо:
«Адам Дирлам зачал двое сыновья…»

Мы грезили, мы оставались.
В едином тигле плавилось преходящее.
В едином тигле возникала разливка:
народ, жесткий, несокрушимый
как его мечта о свободе,
о праве быть счастливым —
весна в Калифорнии, ее смех,
соль Атлантики в поцелуях,
жемчуг манхаттанского неона в зрачках,
мощь техасских ковбоев в ее кулаке,
неисчерпаемая, как полоса Ниагары, —
чело поднимается утру навстречу,
слушает зов чужих созвездий.

Следы того, кто шел изведать ужас,
шел от страны, потока и озер
подсчитываю, ибо их завьюжит,
Бог ведает, в какой умчит простор.

Я числю все этапы одиссеи,
что всем иным скитаниям сродни, —
но странник знает: близ отар овечьих
недвижно волчьих глаз горят огни.

Он навсегда с волной покончил счеты,
которая пророчила беду,
над морем колыбель его качая, —
но все же видел он свою звезду.

Он шел, впивая зрением и кожей
шмелиный звон и всплески птичьих крыл,
воскресный день был всех ему дороже,
любой ушедший день — воскресным был.

Он тяжко шел проселочной дорогой,
на магистраль не выйдя никогда,
он шел к озерам, и их первичной глади,
где отвечала возгласам вода.

Но семь камней семью хлебами стали;
Он шел сквозь ночь, сомненьями томим,
лишь осыпая на дорогу крошки,
для тех, кто сгинул, следуя за ним.

Опомнись! Ты бывал уже повсюду:
на родину вернись при свете дня.
О время, ты, которому не время!..
Забытое — тревожит вновь меня!..

Колодец. Авансцена воскрешенья,
обязан пастор проповедь прочесть.
Курить нельзя, — грядущего спасенья
достойны Тело, и Добро, и Честь.

Стоит река, ракиты отражая,
и «скипетры» цветут, ломясь в сады, —
уже на стол обед обильный подан,
и час молитв окончен для еды.

Дела отложены; грядут, чаруя,
часы послеобеденного сна, —
легко звенит начищенная сбруя:
лошадка нынче не утомлена.

Хозяева лежат в покоях душных,
в руке — Писанье, на устах — печать;
их сыновья, к работницам, как ливень
сходя, готовы сыновей зачать.

Утолены желание и греза,
тишь паутиной виснет по двору,
и окна дышат запахом навоза,
плывущим от околиц ввечеру.

Вот сумерки: шумят, хохочут где-то;
как роза, облетает тишина,
безумит ветер красные корсеты,
и кошки пробуждаются от сна.

В туман уходят по двое, и тени
скользят с холмов недальних по стране,
и, землю обхватив, стерильный месяц
проводит с нею ночь наедине.

У скал — руину каменного замка
еще пока уберегла судьба,
над аркою ворот сжимает коршун
тяжелый щит державного герба.

Там трое мертвых есть за бастионом:
один власами овевает рвы,
другой швыряет бешено каменья,
еще у одного — две головы.

Кого коснется долгий черный волос —
убийцей станет; возожжет вражда
пожар по их приказу — и погибнешь
еще до песни черного дрозда.

Босые духи бродят в зубьях башен,
в темницах — тени: жертвы, палачи.
Автографы туристы оставляют,
но имена скрываются в ночи.

Однако трое втайне строят планы:
когда ледник в предел отступит свой,
поставить насыпь над грядой моренной,
пробить туннель сквозь камень меловой.

Постройка замка — в прошлом: мир подлунный
в те годы был еще горяч и юн,
был высший низшим, но и низший высшим.
Над синей трещиной висит валун.

Мечту пески времен заносят снова,
грядущее по-прежнему старо.
И все же на околыш ты приколешь
альпийской птицы белое перо.