Анастасия Баталова - Девичье сердце [СИ]

Как прочен быт — его стальной скелет –
работа, ипотека, муж и дети.
Скажи, подруга детства, сколько лет
с тобою мы не виделись в том Лете,

в дыму от одуванчиков, в крови
раздавленной штанами земляники,
где мы с тобою, головы-сорви,
огромней, чем сейчас — почти велики?

Как жизнь щедра, как мало мы берём,
зарывшись в пустяки, в счета. Когда-то,
тем мокрым серебристым октябрём
без зонтиков мы были так богаты!

Не отрывая руку от руки
бежали рядом по уши в любви мы –
доверчиво прозрачны и легки –
для радости столь робкой уязвимы.

когда она впервые поедет в морю,
то его аромат узнает ещё с вокзала
и с собой привезёт шкатулку своих историй –
она бы с радостью морю их рассказала

ну а он притворится, что слишком устал с дороги –
смуглый, немногословный, скуластый, строгий –
он сядет с коктейлем в глубоком цветном шезлонге
и солнцу протянет свои длиннющие ноги

а она побежит сквозь брезентовый жёсткий зной
по пляжу, руки раскидывая как крылья
замирая сладостно от своего бессилья
перед огромностью, мощью и глубиной

и потом, уезжая, в рюкзак свой до треска полный
уложит ракУшки, в которых услышит волны –
все именно так и должно будет сбыться вскоре,
если они, наконец-то, поедут к морю

но он всё медлил: что ещё скажет врач,
поедем тогда, когда тебе станет лучше,
поверь, мы ещё поймаем счастливый случай!

умрёшь?
ерунда!
не выдумывай и не плачь.

и друзья не раз говорили ему: уступи ей!
ну что тебе стоит. билеты. и в поезд сесть.
она всё сильнее лысела от химиотерапии,
а он легкомысленно верил, что время есть

а когда у неё совсем не осталось сил,
хоть он ей ежедневно гранатовый сок носил,
она больше не вспоминала о том разговоре,
перетопчусь я, ну его, это море –
не хотела надоедать и способствовать ссоре

до конца

а потом он долго себя винил –
чем же взгляд его был так беспросветно зашорен?
он жизнь прокручивал в памяти как винил –
он ведь любил её, даже ни разу не изменил
и баловал, потакая в невинном вздоре
в безвозвратно упущеном кроется главное горе
дурак.
всё зевал, всё шляпил, всё временил -

и она умерла, так и не увидев море

Мальчик с юга
стоит у лотка с разлохмаченым луком.
В нём, тринадцатилетнем, прозрачном ещё, тонкоруком,
пробуждаться лишь начал мужчина: трепещущим звуком,
первой нотой, как только вступивший в оркестр инструмент.

Замираю невольно: внимателен и неподвижен
взгляд огромных, налИтых нездешними соками вишен;
глянец их отражает меня в этот самый момент.

Южный мальчик содержит янтарное щедрое солнце,
как в сосуде, в себе, и глаза, как резные оконца,
этот свет проливают наружу.

Вокруг толчея.

Поглядит в наши души, раскрытые древние книги,
многоликий единственный бог всех враждебных религий,
и тихонько прошепчет, что смысл в существующем миге,
а бессмертье — в любви, что едина для всех
и — ничья.

Бриз топорщит тугой завиток на открытом виске.
Ночь. Пустующий пляж. Длинноногая тень на песке.
Вслед встревоженно смотрит луна. Ты вот-вот на доске
заскользишь по широкой и тёплой спине океана.
Точно на провожающую, ты взглянул на луну.
Ночью легче попасться акуле шальной, буруну –
ты плевал на запрет. Ты бесстрашно седлаешь волну –
и куда только смотрит вся береговая охрана?

Ты так смел оттого, что уверен: всё прошлое прах,
а грядущее просто несёт на попутных ветрАх
как и волны. А если ты всё таки чувствуешь страх,
то касаешься бережно мыслью его точно шрама.
Ты однажды нащупал в нём дно — страх не так уж глубок,
он лишь мысленных образов маленький цельный клубок –
если плыть напрямик, сквозь рисуемый страхом лубок,
снова вынырнешь в явь, но расширится вдруг панорама.

Ты летишь на волне. Ты на жадной и страстной губе.
Ты в обмен на свободу все связи запродал судьбе,
из всего груза лет ты немного оставил себе:
только память о чувстве моём — маломальскую малость.
…Так приятно щемило то внутреннее торжество
от сознания, что для меня ты почти божество,
а сама я, смешное и маленькое существо,
вызываю в тебе, как котёнок, лишь нежную жалость.