Борис Кригер - О грусти этих дней кто, как не я, напишет...

1989

* * *

Мигрень — бальзам для эмигранта.
Родная, брось лихой костыль!
Простимся сухо и галантно,
А после разом опостыль
И не всплывай, как труп усопшей,
Но привлекательной. Уймись.
Я перештопанной галошей
Лягну и брошу ёмко: «Брысь!»
А впереди маячит Хайфа —
Туда давно проторен путь.
Так значит, есть немало кайфа,
Когда кругом свои… Отнюдь!
Не та порода… Так неловко…
Я новой качки не снесу.
Родная зрит с немой издёвкой
И давит прыщик на носу.

* * *

Покрывает нас матом ли, воем ли
Под конец разгулявшийся век–удав.
Эх, упряжечка наша с оглоблями,
Поворачивать надо б, да некуда.
Променяли житьё наше с гоями,
Пусть гниёт за бетонными блоками,
На свободы колодец с обоями
В намалёванных выходах с окнами.

Разберусь я, где хала, а где маца,
И сальцо будет сниться мне реже всё,
Всё равно тут своим не заделаться,
Даже если по горло обрежешься.

Мне прямая дорога прислужником
Поустроиться как поудачнее,
А мозги мои, видимо, нужны им,
Как кондитеру вымя телячее.

1990

* * *

Мы ушли, не простившись, не взяв адресов.
Пряной сказкой нам даль померещилась верно.
И в глаза застилался простор парусов
В соответствии с памятной книжкой Жюль Верна.

Это значит, что долго сидеть взаперти —
Есть единственный шанс оставаться ребенком.
Для которого вряд ли, едва ль запретишь
Недоступного жаждать особенно тонко.

Снится нам впопыхах отмежёванный край,
Вперемешку с чужим, тут уж некуда деться,
Видно, мир — это слишком крутой каравай
Из весьма однородного пресного теста.

Это истиной станем кормить мы детей,
Отобрав у них стопку заморских открыток,
Утаив, как впивались мы в море огней,
Расстелённых в преддверьи холодных открытий.

1990

* * *

Свойства вещей первозданно просты —
Без суеты, невзирая на лица,
Каждая вещь на клочке пустоты
Не унывает и даже плодится.

Только его Нострадамуса зов,
Горько витийствует, требуя места,
Крошится в прах из песочных часов,
Месится в плоть из кровавого теста.

1995

* * *

А может, хватит вошкаться,
Визжать и поросячиться?
Ведь даже коль не хочется —
Всё без толку артачиться.

А жизнь штука вредная.
А жизнь штука злобная.
Любая и, наверное,
Даже внутриутробная.

И что мы всё коряжимся,
Кряхтя от жизни бремени?
Все всё равно окажемся
Мы в мясорубке времени.

А может, хватит вошкаться,
Визжать и поросячиться?
Ведь даже коль не хочется —
Всё без толку артачиться.

1986

ТУДА, ГДЕ ВОЗДУХ РАЗРЕЖЁН И СВЕТЕЛ…

* * *
Мой мрачный сан — сквозить в землистой тьме,
Не обретая дерзости покоя,
Не осязая мачты кораблей,
В пучинах зыбкой памяти моей,
Как платье старомодного покроя,
Неспешный сон не вяжется ко мне.

И вечность оставляя, между тем
Я всё брожу по краю отголоска
И, не войдя в его живую сень,
Не различая розу ли, сирень,
Не вижу лоск набрякшегося воска
Немой свечи, чей вечный голос нем.

12 июня 1999 г.
Пустыня Иудейская

Голубизна обвыцветших небес
Не освежит нас влагою раскатов,
И мы уйдём, едва поманит бес,
Дождливым сном, нашептанным когда–то.

Нам не ужиться в душности оков,
Пропитан ею воздух с небесами,
Когда бы нам отшельников покров —
Тогда б мы край сей выбрали бы сами.

* * *

В кратной сну перемене
Угловатых видений
Спешен веер осенний
Будущих мизансцен.

К ним бы внемлить иначе.
Жаль, что дар сей утрачен,
Как у слов своезначье
Обесцветил акцент.

Окровавленным светом
И недобрым наветом
Раскаляется лето
И не верит мольбе.

Время — пагубный сыщик,
Он нас верно отыщет
Даже в блеющей тыще
Неподобных себе.

В тесном воздухе спёртом
Облюбованный чёртом,
И жарой, и подсчётом
Опустыневший дом.

В нём воздушно и слабо
Сквозь извечное табу
Тянет жёлтую лапу
Мишка — плюшевый гном.