Борис Кригер - О грусти этих дней кто, как не я, напишет...

* * *

Сопрано истомные ноты
Вгрызались в немой потолок,
И в недрах словесной икоты
Таилось соцветие строк.

Но чувственной робости сила
Гасила порыва огни.
Прости, ты напрасно просила
Транжирить прогорклые дни.

Я скуп до презревших рок оргий;
И строго взирает запрет
На бунты кипящей подкорки
И скопища рифм–непосед.

Пускай осенённый не столь я
Десницею Божьей. Увы,
От скученной скуки застолья
Уйти мне б. Но нет, не уйти!

И веют густые метели
Не к месту поставленных слов,
И приторный запах веселья,
И радужный отблеск очков.

А после ночная утроба,
Заснеженных улиц гурьба
Поглотит из спёртого зоба
Тягучим сиропом слова.

Их втянет и скованно сцепит
Сугроба бугристая гладь;
Предчувствий фатальные цепи
И томная мысль — «Бежать!»

28 декабря 1988 г.

Зима

Полудрёмно не вейся, не майся
Ожиданьем в истошной золе!
В разлохмаченном омуте вальса
Бьются искры бенгальских огней.

Прочь сомненья; ушла пора мыслей;
Пуст эфир позывных огоньков,
И висит на немом коромысле
Обесструненной скрипки остов.

Снег, как простынь — помятый и белый,
Раскалённый морозом песок,
И плывут по нему каравеллы
Вереницей озябших лесов.

Мёртвой хваткой сцепил ветер уши
И неистовой болью дерёт,
Зыбко зябнут ознобшие души
И врастают под каменный лёд.

6 января 1989 г.

ТЫ ПРАВА, ТЫ, КОНЕЧНО, ПРАВА…

* * *

Ненавижу ту ткань, что крадёт остроту очертаний,
Пересмешливый гомон и долгую слякоть пути.
Я наивен, как Бог, без упрёков и тучных признаний,
Ты невинна, как свет, обещающий быть впереди.

Я боюсь потерять. Это словно становится болью.
Этот круг пустоты, для немого объятия век.
Всё, что может гореть, пересыпано радужной солью,
Что должно умереть, рассыпается в приторный снег.

Это правда, как сон. Я уже выбирать не свободен.
Всё предписано впрок, подытожено, словно печать.
Кто уплатит зарок? Или это подарок Господень?
И развеян порог. Значит, стоило было начать!

Январь 1999 г.

* * *

Ты меня изрыдала до мяса —
Я беру твою плоть, как добычу.
И от пиршества этого пляса
Отрыгается похотью бычьей.

Но разверзлось. Как истово мало.
Я убийца, я деспот, и полно…
Полотняный разлив покрывала
Очень старят морщины и волны.

Рим дрожит за своё семихолмье,
Но не сыщутся ныне квиримы!
Ты меня обязательно вспомни
В простодушных объятьях перины.

Даже в самом отчаянном скотстве
Не унять злую радость разгула.
Я утешусь изысканным сходством
Моей доли с судьбою Катулла.

Пусть стыдятся искусные боги
Повторенья дряхлеющей пытки.
Для забвенья, в конечном итоге,
Есть пространство и время в избытке.

Ты ж расхлИстни об угол оковы
Да измажь себя падалью густо;
Ну, а после веди меня снова
На Голгофу вселенского буйства.

* * *

Всё закончится явно нелепо.
Мутный жемчуг пьянящей росы
Из бутона бетонного склепа
Выколачивать нет больше сил.

Но уйти от диктата привычки —
Значит сгинуть. Я силюсь понять
В резком воздухе анатомички
Неразъятую телом кровать.

Недомолвок раздутая проза
В многотомный прессуется пласт.
Эта женщина, кроме невроза,
Мне едва ли чего–нибудь даст.

Я не властвую вовсе над нею,
Её губ необъятна листва,
Но в подлунном зверинце роднее
Не отыщется мне существа.

Значит, вновь всё как прежде осталось,
И я даже пугаться готов
Тёмных окон щемящую малость
И обширность удушливых снов.

1990

* * *

Я по–волчьи взбешусь и завою тоскливою нотой
Или вовсе уймусь, подведя безысходно черту.
Всё уходит? И пусть. Мне до этого нету заботы.
Только вялая грусть, словно горечи привкус во рту.

Мне не надобно ждать переливов церковного хора.
Что могу я сказать перед Господом и пред тобой?
Мои губы ласкать жаждут больше, чем верного слова,
Упиваясь, сгорать неуёмным касаньем рукой.