Александр Коренев - Черный алмаз

Так же —

и просто, и сложно —

Родине сведенья дать

И по возможности дольше

Жить и не погибать,

Подвигом

незаметным,

Светом

в дремучих местах...

Нет еще песни

об этом!

Это все было не так!..

1948.

Нас в живых — осталось три процента,

Не вернулось девяносто семь.

Целиком — все поколенье это

На войне повыбито, совсем.

Нет семьи — в России горемычной,

Чтоб не потеряла на войне

Сына, брата... Нет избы обычной

Без родного фото на стене.

Пробил час, и мы на поле боя

Вышли постоять за свой народ!

Мы не виноваты, что герои.

Это виноват рожденья год.

До сих пор оплакивает павших

Журавля колодезного скрип,

До сих пор еще в России нашей

Нет семьи, где кто-то не погиб.

Нет стены без карточки сыновьей

Или фотографии отца,

А съедут — остаются на обоях

Свежие овалы, как сердца.

март 1983

На улицах рвы, ночами — взрывы,

Блокадой голода город взят.

И ангел опустился белокрылый

На парашюте, словно диверсант.

— За чем стоите, женщины?..

— За хлебом...

— Давно стоите, женщины?..

— Весь день...

Сирена, захлебываясь небом,

Звереет, и разносится везде.

Голодной очереди, как ящерице,

Сирены вопль обрубает хвост.

Хозяйки, разбегаясь, прячутся

В убежище, в подъезд, под мост.

В парадное, в нору подвала,

Неподалеку, за фасад:

Чтоб только место — не пропало,

Чтобы вернуться скорей назад.

— Так надо, женщины?

— Так надо,

Ведь дома ждут

глаза детей...

Стоят, от слабости в обморок падая

Порой, внутри очередей.

Но с местом до ночи не расстанутся!

Заплакал ангел,

распластав

крыла.

А сквозь бесплотную их субстанцию

Рвались вниз юнкерсы и мессера.

1963.

Сыновья полегли, не вернутся с полей,

Но по русским дорогам, белоснежные, легкие,

Словно руки молящихся матерей,

Ввысь возносятся колокольни далекие.

И пока живы матери тех сыновей,

Каждый мальчик погибший спасен от распада,

Сердце матери каждой для него — мавзолей.

Мавзолей для зарытого в землю солдата.

Память вахту несет, ей покоя не знать,

Ей стоять в карауле до кончины до самой.

А когда близок час матерям умирать,

Они в белых платках собираются к храмам.

Время судьбы смывает, как море следы

На пустых берегах, вместе с белыми чайками,

И когда вас не станет, наши мамы печальные,

Будут белым балетом ввысь тянуться сады.

Встанут майские яблоньки, как на пуантах,

Белый цвет — как фаты ненадетый батист,

Так же будут рассветы пламенеть и закаты

И полет колоколенок будет лучист!

И помолятся сразу всем миром единым

Дети наших сестер, сестры братьев родных

Об отцах, матерях, о семействах родимых.

И раскинут объятья храмы в небе за них!

1947.

Старый, седой, корявый, среди старух,

(Как хорошо, что знала меня не такого ты!)

Глядя кино о войне, я всхлипну вдруг

И, некрасиво давясь, выйду из комнаты.

Буду рыдать в коридоре, тоска: не измерить!

Падая, падая сердцем в бездну, без края...

Так я из «Дугласа» падал, летел, замирая.

Но там з е м л я под конец, а тут: с м е р т ь.

Сколько осталось еще? Мне не ведомо. Но

Сколько б ни жил, шебутной, одичавший, лютый,

Это не жизнь, это паденье на дно,

Это летенье одно с отказавшим врывь парашютом!

Фильм про войну (все фальшивей они и шаблонней,

Сделанные нонешним, невоевавшим,

лощеным глупцом)

Мелочью вдруг, мимолетным девичьим лицом

За сердце схватит меня, заплачу в ладони.

Кто-то, привычно кимаря перед картиной,

Буркнет, будто ребенку: «Пехота, держись!»

Нет, то не просто сентиментальность под старость,

То не душевная дряблость или усталость.

Память! Костер любови неукротимой,

О г н ь, на котором сгорела вся наша,

товарищи, жизнь!

1978.

Жарко в сауне,

Как в саванне.

Важный гость коньяки глушит.

Голоноги, как боги сами,

В простынях восседают мужи.

Херувимствующие,

Профсоюзовые,

И, в чем мама родила,

Из актива — мадонны розовые

Шейк откалывают вкруг стола.

Ой лабазнички, безобразнички!

Внес поднос

Местный босс, босой.

Забавляемся, значит? С праздничком!

Хлеб да соль!

Завернулись вы, значит, в тоги?

Но, вожди, выдает лабаз...

Но наутро узки у вас,

Точно прорезь в прицеле винтовки,