Дмитрий Щедровицкий - Мой дом – бесконечность

Сложившись вдвое, птицы падали,
Теряя слух, теряя вес,
В твою расколотую надвое
Тарелку свадебных небес.
Мой взгляд следил крушений крошево,
Набеги океанских орд
На город черный, властно брошенный
Ветрами смут на смертный одр.
Морской народ, звеня колючками,
С червонных чащ сдирал кору.
С далеких звезд сходили лучники —
Двенадцать братьев на пиру.

…И время, пойманное в клетку
Просветов меж ветвей древесных,
Поет по-грустному и редко
Обрывки песен неизвестных, —
То звуков разноречье зимних,
То жарких листьев стрекотанье,
То память в непробудных ливнях
Бежит от перезревшей тайны.
Но влажный вкус ее малинный
И вспоминается, и манит,
И возвращаешься с Неглинной —
Насквозь – вечерними домами,
А в них стирают и рисуют,
Растят детей и орхидеи,
И видят улицу косую
Из окон древней Иудеи.
А ты идешь – тебя не знают
Ни зеркала, ни коридоры,
Но время – лестница сквозная
В наш мир высокий и бредовый.
Ты – в нем опять. И только сзади —
Обрывки скорбных разговоров,
И вздохов чистые тетради,
И страха бархатного ворох.
Двор. Дерево едино и темно —
Нерасчлененный хор, в нем каждый лист – как птица.
Но зажжены огни – уже пришли за мной,
Мне в прошлое пора к ушедшим воротиться.
У вас темно дышать, а я хотел пройтись,
Здесь окна вечеров объемны, словно клети,
В них Дерево Добра рассыпалось на птиц,
И каждая поет – одна на целом свете.
Не смели подойти, росли вдали, как дым,
Но, подкатив звезду, в ней замерли. —
Я еду! Там затихает плач.
Там с будущим одним,
Как с братом по утрам, о снах ведешь беседу.

И ты во сне бежал – и двинуться не мог,
Как загнанный олень, запутавшийся в чаще.
Кровавый пот секунд, сочившийся на мох,
Был поднесен тебе в твоей горчайшей чаше.
Пригубил ты – и лег. И в этот самый миг
Звучащие тела мелькнули меж стволами —
И все заполнил свет. И он вмещался в них,
Но был превыше их, как лик в картинной раме.
И ты забыл про смерть. Под греблю грубых рук,
Сияя, голос плыл. Ты вспомнил, как Ревекка
С корицей пряною смешала горький лук,
Уча Иакова. Тебе открылись вдруг
Безумье, нищета и слава человека.

Я в беспокойстве, но найду покой,
Едва лицо твое вблизи увижу,
Иль в трех шагах, иль даже за рекой,
Иль пусть во сне, но мне хотелось – ближе…
Я безнадежен. Но надежда есть —
Что смертный слух слова твои уловит,
Иль о тебе дойдет глухая весть,
Иль тень ее коснется изголовья.
Я умираю. Но еще живу
Лишь запахом, почти неуловимым,
Твоих волос, упавших на траву,
Тянущуюся к нисходящим ивам.

С растущими крыльями белыми —
И сам, словно птица, бел —
Висит, оперенный стрелами,
Мишенью для новых стрел.
…И глина с тяжелым телом Сольется.
А что ему? – Весь белый.
Такому белому Уже не упасть во тьму.
Такому – не оступиться…
И ночь земли напролет
Под черным куполом птица
О муках любви поет…

Это было незадолго перед смертью:
Осень сыпала секунды, словно гравий,
Пах бульвар позеленевшей медью,
Были сны яснее всякой яви.
Тротуары становились шире
От цветов – никто не думал брать их,
Слишком неестественно спешили
Модницы в чрезмерно длинных платьях.
Он, сквозь переулки, как сквозь пальцы,
Просыпаясь в бытие иное,
Непривычно часто оступался,
Чей-то взгляд почувствовав спиною…
…Город, словно сонный глаз, слипался…

У входа, на вешалке – судьбы
Пестреют одна на другой:
Их Время, как тяжкие шубы,
Развешало спешной рукой.
И дверь отворится с одышкой,
И длинной передней пройдешь:
За стенкой – лепной, как ледышка —
Забытых событий галдеж.
И в жизнь, как в сонату сквозную,
Войдешь, отряхая миры,
И сразу возможность иную
Узором откроют ковры.
Усадят – и, как ни упорствуй,
А взгляд допьяна напоят…
Здесь наше свершалось знакомство
И полдни, и ночи подряд,
Бессонницей противоречий
Кормили за этим столом,
Здесь были нежданные встречи
И свечи величья в былом,
Провиденье зимних пожаров
В горенье июльских рябин,
Того, как незнающий жалок
И как познающий любим,
Как, слухом больным налитая,
Отчаянья плещет река,
Как вихрем любовь, налетая,
Уносит лицо в облака.
…В конце этой комнаты, слева,
Окно безвозвратность таит —
В нем, словно осенняя дева,
Пречистое Небо стоит.