Аркадий Застырец - Глубинная почта

Третий глаз? Не смешите меня.
У профессора всяко их шесть.
Для воды, для земли, для огня,
Чтоб дышать, чтобы пить, чтобы есть.

И, конечное, шесть – не предел,
Открываются за полночь к ним
Живописецкий глаз-новодел,
Стихотворческий глаз-невредим.

А когда, наглядевшись, уснут,
Замережась ресницами в тишь, —
Отворяются глаз-первопут
И помощник его – карамыш.

Ну и, чуть приступает рассвет,
Что ни шесть, к своему волшебству, —
Разгуляется глаз-небовед,
Непокорный телес естеству.

Он уносит профессора ввысь,
Через радуги струнный разбор,
Так что без толку звать – оглянись!
И впустую кричать – мутабор!

Спящий в снегу забывает о боли,
То есть, не просто не чувствует, а
Вдруг отрывается воздухом воли
И улетает, как моль от винта.

То есть, не пьянь в забытьи, а трезвея,
С каждой секундой над морем и тьмой
Веруя крепче, и рея, и вея,
Спящий, казалось бы, прошлой зимой…

И не покорный изгибам простора,
Ибо закону летит вопреки,
Не баритон или тенор из хора,
Не продолжение Божьей руки,

Но на любом языке говорящий —
Это не снег на морозе скрипит —
Временно всё ещё медленно спящий,
Даже – не важно – и мёртвый на вид.

За Виктором недавно Зинаида,
И вот уже затеяли ремонт —
Для чистого и радостного вида,
Комбинезон, графин, косынка, зонт…

Заварен в самый раз и даже лишку
Крахмальный клейстер в розовом тазу.
И не на вечер, на ночь – передышку,
Торопятся – как путники в грозу.

Как все бывают, молоды и гладки,
Ни облачка на высветленном лбу,
Обои клеят в правильном порядке,
Не озираясь: что там на горбу?

За Виктором недавно Зинаида:
И года нет, как счастье началось.
Во власти новобрачного рапида
Так хорошо! Не до смерти небось…

И в сером этом выгоревшем тоне,
В прекрасных лиц мерцающем наклоне
Из прошлого сквозь фотоаппарат
Небесные глаза и не глядят.

Исполнена пены морской венерической ванна,
По мокрым плечам, золотясь, утекает рассвет,
И груди водой не теплее рассвета Сюзанна
Невинно ласкает… А старцев-то,
старцев-то – нет.

В белёсых глазах не метнётся тяжёлое пламя,
Артритные пальцы не станут от пульса трястись…
Сюзанна чиста, как империи белое знамя,
Чиста и прекрасна, как ты за неё ни возьмись.

Она погружается телом в прозрачную воду,
И на пол течёт, как воде и велел Архимед…
А старцы замешкались: трудно им стало по ходу,
Их плоть не восстанет купаниям тайным в ответ.

Они умирают – их похоть, увы, опоздала;
Старейшины рода и града усталые львы
Нисходят навеки с привольных страстей пьедестала…
И некому трогать Сюзанну и мучить, увы.

Безгрешность железна, стыдливость её неустанна,
Но старцев-то нету – кому ж это всё испытать?
Ни старца, ни мужа, ни мальчика… Плачет Сюзанна
И прячет от зеркала в мыле бессмысленном стать.

Мой брат погиб в Афганистане…
Где он и не был никогда.
С аванса в водочном дурмане
Он вновь и вновь летал туда

На оглушительной вертушке,
Сжимая жаркий автомат,
И спирту был из мятой кружки,
Из алюминиевой, рад.

Мой брат погиб в Афганистане…
В жару и гибельный мороз
Он явь в отчаянном обмане
Сшивал струями мутных слёз

И врал о небе Кандагара
И тайной миссии своей,
О вкусе горького угара
На веках раненых друзей.

От света выцветшею бровью
Он боль к закату прижимал
И рисовал текущей кровью
На горизонте контур скал.

Мой брат погиб в Афганистане…
Я не сумел его спасти —
Ни на такси к жене Татьяне
Кривого насмерть увезти,

Ни в Пасху на богослуженье,
Ни в воскресенья летний лес,
Какое, на фиг, тут спасенье,
Ведь он в такую даль залез!

Сквозит по дому дмухановский
И шепчет в правое плечо
По-русски, польски и литовски:
«Ничё-ничё, ничё-ничё…»

А мы себе простого просим —
Жилья, одежды и еды,
И чтоб зима сменила осень
Огнём небесной череды,