Аркадий Застырец - Глубинная почта

Броненосец идёт по чернильному шторму,
Не в потёмках – в июльской стремительной тьме,
Утверждая всем весом утюжную форму,
Раздвигая прощанье огнём на корме.

Броненосец, ведомый слепым капитаном
Материнской упрямой и скорой руки,
В доколумбовом шаге, от замысла пьяном,
Суперструнам и вечному льду вопреки.

Броненосец, невооружённому глазу
Нарочито невидимый в воздухе сем,
По границе, по чёрному мира заказу,
По всему, что и ну его, правда, совсем!

И проходит, светя через фибры и вежды,
Оставляя такой полыхающий след,
Что взрывается сердце весельем Надежды!
А ведь думал, Надежды в живых уже нет.

Итак, блаженная суббота
С мороза в комнаты вошла —
Во сне потерянного счёта
Остатки снегом замела,

Земные сроки отменила,
Без бани мыслями чиста,
Непоступательная сила,
Приют молитвы и поста.

Не то чтобы душа устала —
Всегда трудов себе найдёт,
Неделю Марфа хлопотала.
Теперь, Мария, твой черёд.

Вот живу и дышу, как мальчишка
в июльской реке,

Чья вода глубока и тем более там холодна…
Колокольная бронза уснула
в прибрежном песке,

Или выползла чудом с глухого и топкого дна.

«Я не против реки! – мама радостно вдруг невпопад. —
Сколько хочешь, ныряй или на берег тот уплыви!»
Только я не хочу. Я готов уже к дому, назад,
По колено в траве… да чего там! – по локоть в крови!

Погоди-погоди, отпусти-ка тычинку весла,
Сядь поближе, на камень, и голову так запрокинь,
Чтоб ослепнуть от солнца… Ну, надо же!
Носом пошла,

На земле поалев, золотая небесная синь.

Пусть не знает никто, сколько именно, но
У стакана гранёного граней побольше,
Даже если без газа и красно вино,
Если только в Москве, а не где-нибудь в Польше…

Или там, я не знаю, где сходятся встык
Потемневшая Лаба и пьяная Влтава
И над гладью созвездие стынет, как штык, —
Не смертельно, а просто уже – величаво.

Если только в Москве, ни мертва, ни жива,
Как положено нашим сестрам напоследок,
Ты лежишь и вдыхаешь предсердьем слова,
Чтобы выдохнуть лёд на великих соседок —

На Иосифа тяжесть и нежность – ага —
И прощальное небо бело и полого,
Бог – с тобою, в ногах полыхают снега…
Ну и что, что у девочки не было Бога!

Я живу в нищете,
в полумраке упавшего снега,
Ничего не хочу
(я же только что каши поел),
Не ищу ничего,
ни огня, ни с огнём человека,
Просто вижу во всём
убивающий нежностью мел…
Так уж вышло, что дожил
до пятой потёртой ступени,
А куда эта лестница,
Господи, страшно сказать.
На моторе моей
нарастающей с возрастом лени
То и дело взмывают над полом —
то стол, то кровать.
То и дело… – сказал
набирающий скорость бездельник,
От мороза укрывший
в квартире своей облака,
И глаза оглядели
внизу покачнувшийся ельник,
И поправила свет,
обронив рукавицу, рука…

Оглушительны – шёпот и стон,
Крик не слышен, и слепы огни.
Сквозь удушливый обморок-сон
К тишине закордонной прильни…

Выдран с кровью из сердца Восток,
Испарились – нет более слёз,
И по жилам струится песок —
Это всё! Передоз! Передоз!

Беспосадочно души взвились,
Та – снегирь, эта – злая оса…
Уложили затылками вниз:
Пусть вольются в глаза небеса.

Наш дом, где разрываются сердца,
Опасен был и вечером в июле,
Чуть бигуди, блестящие, как пули,
Завертят больно кончики лица

И салом пальцев карточный атлас
Хлестнёт по подоконнику заката:
Хотя и не точна аптечно дата,
Мы знали, кто – вперёд оставит нас.

Прощай, исчервоточенный буфет,
Где тишина и паника – соседи
И отражают недра горький свет
Горением сребра и дымом меди.

Прощай, усталый маятник-снаряд,
Забивший тьму гвоздями перемены,
И ты, златой растительный накат,
Украсивший ещё сырые стены.