Аркадий Застырец - Глубинная почта

Прощайте, духи левого крыла!
Мы больше не нуждаемся в ответах…
Ужели нас нелёгкая взяла,
Рыданием безверия отпетых?..

Точно птичье перо —
разновесами воздуха в качку —
Исчезающий день
направляется к центру Земли,
И украдкой закат,
означающий света заначку,
Все набитые смыслами
топит мои корабли.
Неживая вода
отменяет и молнию славы,
Полыхнувшей в глаза
с улетающей спицы креста…
Но подснежную мглу
шевелят воскресения травы,
И прозрение – там,
где восходит царить слепота.

*
Все разъехались в день похорон,
И внезапно один я остался:
Дом отцовский меня разлюбил.

**
Меры страданию нет:
Боль на Земле неделима…
Умирая, просилась домой.

***
Огонёк на крыле самолёта
Показался луной:
Через двадцать минут – на посадку.

Во власти зрения и слуха,
Я помню всё, что ты забыл
В эпоху истребленья духа
И расточенья слабых сил.

Земле претит стоячий катет,
За вдохновенье мстит она.
За слово точное не платит
Трудов тяжёлых тишина.

Скажу и слова не нарушу:
Не гуще крови наш талант,
Последний путь – всегда наружу,
Он – вообще не вариант.

Но ты есть ты – на чёрной тяге
Предательских и подлых лет
Сорвался кляксою с бумаги
Во внешний вешний вечный свет

И возле беговой дорожки
Разлёгся на моем столе —
С вьетнамской маркой на обложке
И в ламинате, как в стекле.

В подножье ночи со свету скользя,
Земные луны скоры и упруги…
Но отчего-то, братия и други,
Не верится, что вспять уже нельзя
И нет пути в теней подсенный ход
Из улицы на белый берег моря,
Хотя бы молча или только вторя
Всему, что умирающий народ
Поёт и говорит, в прилежном хлопке
Сосредоточив прямо на себе
Божественное, забранное в скобки
Неподлежанье сказанной судьбе.
Не верится, что век необратим,
А верится, что всё ещё возможно —
Войти во двор, ступая осторожно,
И разглядеть над кровлей зимний дым.

В высокой прохладе надмирной дороги
Поджав перепончато-алые ноги
И в ночь отметелив летающий лёд,
Сестра моя Чайка по небу идёт…

Сестра моя Чайка, без нижнего толка
Забывшая землю во сне богомолка,
На воздухе лёжа, уже не спешит
Высматривать, кто там в воде мельтешит.

Не мечется страстно и не выбирает —
Сестра моя Чайка, живя, умирает
И даже, возможно, к нечаянью зла,
Жива – потому что уже умерла.

Мы с тобою наверное братья по крови
В этой нашей извечно вечерней поре,
Вдоль речного пути колоколец коровий,
Промывающий слух деревенской дыре.

Как бы ты ни качал языком величаво —
Страшновато представить в излучине лет,
Из какого кривого, помятого сплава
Мы с тобою случайно явились на свет.

Нас мотает свирепой эпохи походка
И бесцельных ударов уродливый счёт,
Навсегда под ногами затоплена лодка
И по стрежню подвыпивший жихарь плывёт.

Медяки обречённые в рваном кармане,
Мы идём и гудим, а когда упадём —
Растворимся в болоте и, видимо, станем…
Паром, что ли… А чем же ещё? Серебром?

Милые девушки за пятьдесят,
С лицами в кадре щенков и котят,
Что вам сердца напоследок велят?
Что вам потёртые складки?

В белом Египте, голубящем прах,
В Турции с алым цветком на руках,
Юные, свежие в паточных снах
Влажной рассветной палатки…

Вижу по серым усталым глазам:
Было да сплыло, открылся сезам —
Да и захлопнулся, по тормозам
После серебряной свадьбы!

Как же вы так пережили семью?
Где обронили зеницу свою?
«Гетеро. Выросли. Да. Не курю».
Встретить бы, жить бы, понять бы…

Милые девушки за пятьдесят
В провинциальной прихожей висят —
Глупо, неистово, пошло, подряд,
За пять шагов до порога.

Внуков и внучек упрямо держа,
Кушая дыню на даче с ножа,
Грудь на курортный песок положа…
Господи, как же их много!