Иосиф Гальперин - Глаз всеобъемлющий

Плезиозавр вымер
65 миллионов лет назад.

Каждое существо,
подымая утром голову
над солёным океаном жизни,
хоть раз да почувствует:
как хорошо!
Ему повезло увидеть солнце,
родиться в лучшем из миров.

Если бы до сих пор
жили плезиозавры,
новых миров
никто бы не увидел.

Там, где птичья душа и собачья, –
там найдётся местечко моей,
у святого Франциска на даче,
за границами райских цепей.

Не молился, не верил в вериги,
обязательства не принимал,
ни одной из великих религий
не был впору, наверное – мал.

Недосказанный, недоучёный –
я рукою махнул на него –
тает мир мой, как лёд наоконный
от дыхания моего.

Я не выдержал в жизни экзамен,
не пришёл в человеческий вид,
но душа моя льётся слезами
и с Франциском святым говорит.

– Тронулась душа и просится наружу.
Ты прости меня, сестра, но я умру.
– Вот и ладно, не держи в неволе душу
и не бойся гаснуть искрой на ветру.
Разве ты гореть, как прежде, сможешь?
Тяжело на свете жить трухой…

Говорит одна, другая, ёжась,
примеряет вечный холод и покой.

– А не грех туда спешить, сжигая корни?
– Разве прутья – это корни для огня?
Мы, как ветки, к небу тянемся исконно,
нас костры тревожат, пламенем маня…

На клеёнках лёжа рядом, голые старухи
в запертой палате третью ночь.
Сказки, капельницы, нянечки и духи
одинаково не могут им помочь.

– Ну а ты, сестра, пойдёшь за мною?
– Догоню, не знаю лишь – когда.
Ты не думай, я глаза тебе закрою.
Только… я ещё к полёту не годна.
– Будто камень падает с души, ущербный, –
тело, ахнув, отпускает в путь меня.
– Да, наверное, как камень у пещеры
утром третьего обещанного дня…

Прутики в костре реинкарнаций
обсуждают Божье торжество.
В склепах областной реанимации
долго не содержат никого…

Молнии летают у небесных врат –
ножницы кривые режут путь назад,
и теперь насельники кисельных берегов
со споротыми ценниками – кто раньше был каков.

Не понять им, бедным, нынешний расклад:
в рай они попали или влипли в ад?
Души бестелесные не взвесишь на весах,
мысли бессловесные не помнят о грехах.

И решает смелая, бедовая душа:
«Я в раю, наверное, – была я хороша!»,
а душа смурная ничему не рада:
«Мне куда до рая! Я в районе ада».

Смотрят друг на друга в парилке облаков:
в бане нет отличий, в бане нет грехов,
сколько вместе быть ещё?

Вот оно, чистилище.

Будешь падать – подгибай колени,
чтобы не удариться плашмя…
Сколько ненамеренных Каренин,
если поглядеть вокруг меня!

В доме повешенного
говорят о кресте.
Значит,
чужие.

Как пальма
среди олив –
причудлив,
но неприхотлив.

Условная цифра.
Но из-за нее и наша жизнь,
и древние развалины
остаются вместе в прошлом тысячелетии.

Я свободен
от мизинца правой руки до мизинца левой ноги.
Каждое утро
подтверждает версию о личном бессмертии.

Я набью своим молчаньем том
только для того, чтоб различать,
видно ли в молчании моём
тяжкую словесную печать.

Здесь книги читают с востока на запад,
а годы считают с начала времён.
На точку отсчёта от мёртвого знака
резиновой лентой бегун возвращён.

Отчего же дрожишь ты, осиновый лист, –
радость встречи с родною землёй?
Струйки воздуха вверх, струйки воздуха вниз –
пепел пляшет пунктирной струёй.

Носитель языка, водитель глаз,
владеющий собой, как инструментом,
я подошёл к окну, в окне звезда зажглась.
Ну, кто из нас двоих рачок люминисцентный?

Крошились камни в поисках основ,
он проверял и выбрал, что сберечь:
и первый звук потом любимых слов,
и новых правд невеленную речь,
и тяжесть глаз, и неуклюжесть строк,
и крепость жил, и теплоту в руке…
Старик – скала, и целый век – как рок
так долго говорить на древнем языке.