Константин Хайт - Угнетение

Жалка твоя ирония, относящаяся к тем кто развивается,
к тем кто недостаточно грустен как ты.
Свою грусть ты считаешь самой важной – я тоже.
Но чья важнее, моя или твоя?
Я скажу – моя – и здесь ты мне не сможешь ничего возразить.
Ибо здесь, на этом листе, у тебя нет никакой власти, ты – ничто,
еще большее, чем в реальной жизни,
где нет слов.

И зачем я это пишу?
Может, лучше и не писать.

Рябины ветка золотая свисает с нежного пируэта движения соков в своем стволе,
яблоневые плоды дозревают под нисходящими сверху листьями, лишая их
сока. То же самое со смородиной: желтые листья завяли,
красные ягоды блестят, если на них светит солнце.
Блистающие способности человека ограничены:
даже если солнце засветит, он не будет блестеть.
Пробудить солнце в своей душе – стать в этом похожим на
колокольчик в поле, который пробудил в себе фиолетовый цвет.
Писать в одну строчку на тоненьком – четыре миллиметра —
листке бумаги, распростершимся на десятки метро в длину,
чтобы потом тебя кто-нибудь съел,
чтобы ты сам мог съесть все собою написанное
и ощутить это нутром – если не ощутил ни до,
ни во время письма – ощутишь после.

Беспросветность сумерек одиночества даруемого славностью Рождества,
праздника, любого, который приходит,
лишь смутно бросая взгляд на тех, кто по-настоящему страждет,
и упиваясь теми, кто не знает мук —
ибо Праздник сам когда-то страдал и ему тошно смотреть на себе подобных.
Такое состояние: словно море выбросило на берег кита,
а тот запутался в ветках плакучей ивы,
которые почему-то обладали шипами и вдоль которых цвели розы.
Такое состояние, когда хочется говорить все как есть —
но ничего нет и приходится выдумывать.
Все время приходится выдумывать, и тот, кто выдумывает больше,
превосходит того, кто выдумывает меньше.

Прогуливаясь по магазину нужно как можно больше набрать в корзину:
иначе продавец будет возмущенно смотреть, мол,
почему бы не понести все это в руках,
и обрадуется если взять пакет и сложить все это туда.
В этом мире слишком много поэтов – и слишком мало поэзии,
но я ее воскрешу: не качеством слова, не качеством мысли, но чем-то посередине,
между «т» и «о» в слове «то» – там, где и хранится поэзия данного слова,
я нашел свое прибежище и отсюда и буду ее воскрешать.
Я воскрешаю ее прямо сейчас, когда пишу эти строки и когда думаю:
реки счастливое теченье рыже-компотного цвета, что движет ее сквозь леса,
позволяет говорить о «реке» даже в тех местах, где нет воды – но есть идея,
значит идея превыше материи, но
шутки про это будут шутить и после того как все прояснилось.
Ибо люди тупы – а еда для них – тупой юмор,
как еда для гвоздя – тупой молоток, что забивает его все глубже в плоть.
Я стою на скале, полной ручьев, я внимаю себе и не знаю слов —
мой покой – это тень – нарисованная художником без рук,
он рисовал зубами, а смотрю я глазами и не вижу себя,
ибо покой – это место где нет меня. Яблоня
стоит, подпертая в саду палкой и ее колеблет ветер,
но ветви не должны упасть, мне сказал дед, потому что мы ее подперли.
Через месяц будут яблоки – но они и сейчас есть,
просто их нельзя есть. Если я съем, меня изгонят из ада?
Прочитать Библию.

Завтра я уезжаю,
уже началась
моя последняя ночь здесь.
Я сижу и хочу спать.
Я не спал всю ночь, думая о совершенной ерунде,
не имеющий никакого касательства к моей реальной,
чайковской жизни. Я думал об Ане, об Юре, о голоде и о стихах,
я сочинял такие строки: «Я утонул в твоей любви,
как рыба – в воздухе,
вознесшаяся слишком высоко» – я думал,
что во мне проснулся поэт, я хотел
свести себя окончательно с ума, чтобы не испытывать боли расставания
больше никогда и ни с кем и ни с чем.
Я думал о главном расставании, которое мне готовит жизнь:
о расставании с жизнью, о светлом вертикальном столбике сознания
что колышется в моем теле – что и является «мной» и кому принадлежат
все «мои». Я плакал, потому что не хотел умирать.
Как ребенок: я снова переживал момент откровения,
и становился другим.
А сейчас мне страшно.
По техническим мелочам: кто будет моим соседом,
как я поведу себя среди незнакомых людей,
что делать в Санкт-Петербурге – я уже тону
в этой суете,
как рыба в воздухе…
И солнце, которое зашло – и чай, который мне заварили а я не выпил —
все это прошло мимо меня, уже стоящего на рельсах,
уже катящего свой состав по направлению к городу. Я думаю,
что будет,
если на подъезде к Питеру
я увижу ядерный гриб:
вырастающий из маленькой шоколадной коробочки словно коралловый риф в ускоренной съемке,
что будет,
если наш поезд продолжит двигаться
по направлению к моим сгоревшим родителям и друзьям, а я
буду в этом поезде, и его снесет
и все, что у меня будет – это флэшка со стихами, которую не на чем воспроизвесть.
Я был бы рад, если бы в момент, когда Питер разнесет на радиоактивный пепел,
я был здесь, и слушал истории деда о том, что пепел от сигарет
раньше сыпали в раны и они хорошо заживали.
Я уходил в лес, сжигал бревна и думал,
неужели любой огонь – разведенный то тут, то там,
от газа или от зажигалки, от бензина или от освежителя воздуха —
это часть единого Огня? А луна?
Она та же там, в Питере,
что и здесь, прощающая меня за то что я ее забываю?
Не знаю.