Константин Хайт - Угнетение

Уже где-то
Пришла весна,
А я здесь
Поедаю
Запасы своей души.

Как медведь,
Я сплю
Мой дух спит,
Чувства спят,
А надо просыпаться…

Мне хочется
Заснуть,
А проснуться
Писателем,
Которого признали.

Усложняю себе дорогу,
Ищу неприятности,
Забываю про красоты —
Сразу видно,
Что я не взбираюсь на горы…

Я выжат, я пуст,
Каждое слово
Приходится где-то ловить:
Из нутра
Не идет ничего.

Хотелось бы мне
Быть вишней,
Чтобы сейчас
Зеленеть почками.
Но я человек…

В феврале
Хочется умереть.
Для защиты
Пропадают чувства,
Пропадают слова…

Оправдывать существование только тем, что дышу:
изолировать остальные органы, мышцы, сознание, сердце, душу —
стать легким: то надувающимся, то сдувающимся сгустком мяса.

Ворочать свое тело, перетаскивать его тяжесть с одного места на другое:
так тяжело выполнять эту вечную рутину, чувствую себя
шахтером на шахте, добывающей грязь, который пытается устроить забастовку, но никто его не слышит.

Просыпаюсь с какой-то сладко горящей мыслью о чем-то, что хочется уловить:
сон, ускользая, легкими своими крылышками цепляет меня, желая утащить с собой,
но я слишком тяжел, слишком неподъемен, бесформенен и глуп.

От часов тянется зеркало прямо к моим внутренним глазам,
оно заставляет меня смотреть на себя, познавать свое уродство, углубляться в него,
и ничего не делать. Вечное прозябание, профукивание жизни, житие случаем, а не моментом.

Мне трудно это оправдать. Подыскивая подходящие слова, я бы апеллировал к старости,
которая уже гнездится в моем молодом теле: все старики,
что ходят вокруг, заставляют меня думать о том, что и я таким стану.

Моя лень коренится в обыденности, в затухающем мире, что меня окружает —
вините его. Я вижу тлеющие угольки, мечтаю о взрывах, но мне слишком страшно
подносить динамит. Мне хочется верить, что все случится и без него.

Вините мое пропащее воспитание, мою среду, которая не располагает к творчеству,
вините всех тех людей, которые хотят увидеть меня не тем, кто я есть,
тех, кто имеет смутную идею, топор и полную моральную убежденность меня покромсать.

А я буду винить себя…

В нашем изолирующемся, саморазрушающемся
(самыми современными инструментами перемалывающем свои внутренние органы)
обществе существует потребность доказывать,
что то или иное животное обладает чувствами, может мыслить, испытывать боль, страдать.
Я – корова, или коза, или свинья, или курица, или рыба, или осьминог, или кто угодно еще, кроме вас —
ибо вы не знаете, что я чувствую, что я страдаю, что я испытываю боль.
Мне нужно доказывать это вам. Я не такой, как эти животные, которых
вы едите: я не такой благородный – мне нужно вам доказать,
что я страдаю больше, чем вы, и серьезнее. И я докажу.

В боли дисгармонии с собственным языком,
в косноязычии гуляя по улицам умершего города, пытаясь его воскресить,
я чувствую себя молекулой гелия в душной атмосфере завода,
зажатой со всех сторон газами, людьми и обстоятельствами,
которая хотела стать звездой.

Обязательства крюками вытягивают из меня плоть,
вытащили: сердце, где гнездилась любовь, где чувства
наводнениями формировались и топили всё; мозг,
с его суровым аналитизмом, со способностью разрушать сущее силой мысли;
легкие, вздувающие меня то к небу за блаженством, то к аду
за осознанием; кожу, глаза, откуда я мог лицезреть и трогать
красоту; ноги и руки, дающие мне возможность двигаться и не тонуть;
волосы, чьи волокна улавливали антеннами волны Вселенной.
Я растащен на куски, а первоначальная пустота, оставшаяся,
хоть и даёт гармонию своей немотой, хоть и приближает к нирване,
без забот, тревог и мыслей, – но отдаляет меня от цели, к которой я хочу.

Возможно, я и правда живу десятую жизнь —
и в своем долгом пути уже настолько отрешился от забот и чувств,
что то зловещее ничто, пробуждающееся во мне всё сильнее,
есть закономерная реакция на тяготы длительного перерождения.