Ян Вильям Сиверц ван Рейзема - Колизей

Рытвин и впадин жду, чтоб очертить межу —
дальний и ближний спор.
У Валаадских гор вновь закричу – «Отбор!»

Давно, как пропавший встречен
на Площади Богородской.
Заботливо опредмечен
по классам земли московской.

Когда-то на седловине прозы
грозил укоризной барду!
Розы на карантине?
Вспомнил его кокарду.

Сам по себе, разломом
вкатился, как рыба в сети,
будто святой Обломов,
или нежданней – Ети!

Шедший пред мной постился
на вольных брегах Царьграда.
Привалом остановился
у Верхнего камнепада.

И я различил: «Смотрящий!»
(Сигарою на балконе).
По должности – разводящий,
а по душе – Полоний.

Господь восклицает – «Внемли!
Заслуги от испытаний?»
Давно уж в залоге земли
расплатой таких шатаний!

И всяк ему удивился.
Раскатом катилось: «Чудо!»
Агностик? Я согласился.
«А, если бы и оттуда!»

Законодатель нем. В смысле суда поэм.
Но уж не грезит Дельвиг, если ликует Брейвиг.
Грёзам не чужд лекторий. Кто он, субъект историй?

Ринулись вглубь имущей нашей сословной гущи.
Ведомы – от апорий. Разум обсерваторий!
Гении от политий? Господи, что творите!
Не обойти загвоздки: Пушкин и Маяковский!

Слава голубоглазым! Но и брюнетам – «Хея!»
Истину не развею расовостью экстаза.
И не себя жалею, лишь оттеняю фазу
превозношенья Цоя. Так обязует Гойя!

«Анатомичке снится, что оживают лица».
Гению пригодится на повеленьях жизни.
Море не за ворами. Так возгласили в хоре.
Наше святое «Амен» гимнами лукоморий.

И не распять в надзоре лагерных категорий.
Схимникам на Фаворе – не пребывать в позоре!
Реки, холмы, нагория. Но разнесётся – «Глория!».

Наши поля и впадины. Океаном дадены.
Но и свободомыслие! Робостью не исчислили.
Смелые пали в битвах. Павших почтим в молитвах!
Горестно не тщеславие. Viva, планетославие!

Поэт – привидение миру в семье электрических од.
Когда размещают клавиры, согласные пятятся вбок.
Часов потаённая стрелка. Как будем её величать?
Ах, боже мой, гадко и мелко! На автора криком кричать.

Печальна озябшая груда, когда и Шекспир не манит.
И Пушкина явное чудо давно истуканом стоит.
Страдают укромные строки? Да он никуда не бежит,
как школьник, забросил уроки и броситься в лужу грозит.

Стесняться мгновений? Уроды! Жираф он. Не кенгуру!
Лентяи выходят из моды. Не Бальмонт. Особо к утру.

Не шуми ты, мати-дубравушка, не потопчут
заботы прежние.
Заметёт полынь-злая травушка. Наши стёжки,
дороги съезжие.
Когда молоды, крутим бровками, гнём частушечки
с подковырками.
А вокруг-то нас парни ловкие и сапожечки
да не с дырками.

Заседелися, будто совушки, загляделися —
чудо с трещинкой.
И не замужем наши вдовушки. Загрустим поём:
Петр Лещенко!
А колхоз-то наш не оправился, под второй покос
и преставился.
Не забудь ты нас, милый, Савушка. Зарастёт быльём
чудо-травушка.

«Держаться!», товарищ, – «Держаться!» Тебе и себе говорим.
И снова, как некогда: «Братцы!» Мы – в этом же танке горим.
И знаем: ушли и уходим. Удача страны не о нас?
Но каждому по природе. И в нас – похоронные ТАСС.

Такие уж нынче поломки: на этой броне – не жалеть!
Как ржавые плоти – обломки, не брошены в шахтную клеть.
И дерзко на волю выносим святое воскресших – «Зачем?»
В военную, тёмную осень, пропавший, я горестно нем!

Почто не спасти Украину?! И Грузию, как обошли!?
Не ведущим – выстрелом в спину в глуби оскорблённой
Земли!?

Наша деревня себе течёт. Чей ты, ручей?
Ничей!
Шум облаков оттеснил самолёт: новый крылатый змей.
Это весна? Вопросил Берендей. От уверений зол.
В тайну пространств не проник лиходей. Поезд любви ушёл.