Ян Вильям Сиверц ван Рейзема - Колизей

Нам бы слагать не вздорное, да воспевать эмиссию.
Ты побелело, чёрное. Вызовем на комиссию!
Эхо ли водопадное? Ветхости? Не случайное.
Наши законы – славные. Не просквози парадное!

Источили царствие Петрово до последней
тощей деревеньки.
Исчезают Разинские Стеньки на подзолах
ветреного слова.
Диктатуре гвардии не страшны. Заместят
забывчивые груды.
В перепалке юные отважны. Нам остались
только пересуды.

Что молчите, занятые в хоре? Не простят
господские Емели!
Грех не грех. Но мы осатанели робостью
великих территорий.
Запоздали в отшумевшем споре.

Вышел на авангард хронометрист и бард
Меткой на овощах. Выбежал и зачах.
– Сколько у вас крепостных? В зале вопрос затих.
«Ду бист арбайтер?» Мол, «Наш гауляйтер зол.»
В смысле оживших душ мы заиграли туш.

– Ну, а исправных сёл? Дескать, таков прикол.
Там и прораб махнул – «Ты обнаглел, Лукулл!»
Ведомство разберих не принимает стих.
Лихо в него вошёл твой режиссёрский стол.

Немного имбирной сажи. Арабский кабриолет.
Парижская лань на страже, не испугает стилет.
Резвится она путями, которые мечет гром.
Осыпанная цветами, кована серебром.

Но и молчать устали? Так и падаем ниц,
слыша дыханье стали у огневых ресниц.
Будто бы рассмеёмся. «Что распахнули рты?»
Если и ошибёмся, падаем с высоты!

Дерзаем! Расписана книга карниза в самом верху.
Навылет. Сбоку и снизу! Кант не хранит чепуху!
Небесные: старость и детство. Вменяем духовную вязь:
Моцарт-Бетховен: соседство. Неслыханно? Отродясь!

Тревожна расчётливость мима. Театр – живой комбатант.
Измена – духовна, судима. Богов обязует талант.
Отважна святая капелла. Философ-поэт искушён.
Ужель в небесах накипело? Бросились нарожон?

Скупо риторики «Дело» – схватки мужей и жён.

Башни и цитадели. Стражники на рысях.
Как они преуспели: тесно на небесах!
Бедная ты, окружность. Бегство фотонов. Взмах.
Выбитая ненужность и запоздалый страх.

Но к тесноте циклонов мыслящий пообвык.
Сквозь пелену нейронов опознаётся лик.
Данте уполномочен, или поник герой?
Образ наш непорочен, если объят строфой.

Шёл и плакал отрок Ваня, а за Ваней впопыхах
поспешала донна-няня во серебряных чулках.
Что-то милое мудрила и составила букет.
На душистые перила лёг оранжевый браслет.

Поспевала. Напевала горько-русское душе.
Обронила покрывало и рассыпала драже.
На пушистые дорожки бодро выбежал народ,
раздавали по дешёвке дефицитный кислород.

«Вот забавная утеха!» Ванька Жуков говорил.
Обозначивалась веха. На «Садовой» Чехов жил.

Слава соседу, Телешову, ну и, конечно, Лемешеву.
Что-то, смеясь, неброское, как пируэт с папиросками.
Или пошлю записками. Я не в разлуке с близкими.
Розы – Чулпан Хаматовой! Что мне судить каратами!

Судимся с эмигрантами. Господи! Жили-дожили.
Весточки от Рогожиной. [3] Клавдия Ивановна Рогожина моя бабушка линии московских купцовРогожиных.
Матушке по симпатиям вышлю батики платьями.
И поскачу по лесенке прямо к моей Рождественке.
Или помчусь Тверскою. Там лепестки укрою!

Что-то случилось на льдине. Бедствует «суперстар»!
Танкером «Мазарини» втиснулись в океан.
Чётко услышал – «Нуте-с! Вы не в детском саду.»
Перемолчали сути. «Вашество, мы – в Аду?!»
Румпель в тревожной пене. Весело на борту.
Более или менее все-таки доплыву.

Так и летим поныне. Техника? Не вопрос.
Пусто на главной льдине без молодых берёз.

Цензор, ты: страж и вор! Я обежал простор.
Крикнул – «Отбор, отбор!»… С тех или этих пор.
Бдительно спим в гостях, ветер приливов смел:
чтобы ты не зачах, или ко мне летел.