Никита Егоров - Птицы

Октябрь истратит всё то, что копили летом.
Обильны дожди, но для нашей травы они —
с издёвкою будто исполненные обеты.
Слова все короче. Родная, не плачь, усни.

Декабрь сотрёт непокорные междометья,
лишь слабые тени останутся на листе.
Как мелкая рыба легко покидает сети,
так память легко растворяется в пустоте.

Как горечь легко растворяется в сладком чае,
так смысл растворяется в сотнях печатных фраз.
Когда наше время как мартовский снег растает,
Увидит ли кто-нибудь в лужицах этих нас?

Весна настала раньше, чем всегда.
С земли сошла замёрзшая вода,
наполнив реки до краёв собою.
Ещё сыры леса, суха трава,
пронзительна над ними синева,
пока не оттенённая листвою.

На серые дворы нисходит свет,
и кажется, что зла под солнцем нет,
есть только волны тихие покоя.
Но, разбиваясь о́берег, волна
приносит часто грязь и муть со дна.
Ты, к сожаленью, видела такое.

Поскольку люди, вопреки весне,
становятся лишь только холодней,
а тени их – длинней, а не короче.
Мы поднимаем грязь и муть со дна
и забываем наши имена,
которых никогда не знали, впрочем.

Весна настала раньше, чем всегда,
наградой за холодные года,
а может быть – предвестием чего-то.
С земли сошла замёрзшая вода.
На светлых небесах видна звезда
И белая полоска самолёта.

Так тихо. Только где-то – детский плач:
свидетельство начала неудач,
а может – просто мелкая обида.
Вот мальчик у разлившейся реки.
Его глаза светлы, шаги легки…
Но он уже скрывается из вида.

Этот город похож на тяжёлый
сон про всё, что ты знал или слышал.
Здесь дома заполняют пространство,
точно монстры из разных эпох.
Здесь река – словно профиль гиганта,
что туманом предутренним дышит,
и проходит, нахмурясь, неспешно
меж одетых в асфальт берегов.

Здесь из центра расходятся кольца,
будто бог бросил камень на землю,
и из камня пророс белый ясень
с позолоченною головой.
Его корни простёрлись далёко,
в них, свой хвост закусив, мерно дышит
старый змей. Он во сне видит блики,
слышит топот лавины людской.

И, сходя в его чрево, я знаю —
ад и рай существуют едино,
в каждом камешке, каждой травинке,
в темноте за вагонным стеклом.
И в глазах, что взирают в пространство
впереди машинистской кабины,
и в усталых руках пассажира,
что уснул и проехал свой дом.

Он вернётся по кругу обратно,
и проснётся, и встанет, и выйдет,
и увидит, что всё изменилось,
пусть немного, но – стало чужим.
Он проснётся во сне этом странном,
сне, где всё, что он знал или видел,
изменяется ежесекундно
и в конце превращается в дым.

– — —‒– —‒– —‒– —‒

Рай и ад существуют едино,
ускользая от взглядов и строчек,
словно тень, что невидима в полдень,
но всегда остаётся с тобой,
как частица одной непрерывной,
всех связующей длящейся ночи.
Словно змей, что таится под шумной
и спешащей куда-то Москвой.

Все спят уже. И только мы не спим,
прокладывая курс нетерпеливо,
туда, куда мы сами захотим,
не внемля безразличию прилива,
что бесится в припадке за спиной,
расшвыривая камни и обломки.

Под вспоротой октябрьской луной
предметы по-особенному ломки,
черты лица – неясны. Рвётся ткань,
расходится под пальцами на нити.
Ты хмуришься и шепчешь «перестань»,
то жаждешь, то пугаешься открытий,
которым нет числа. И карты нет,
и глобус опустел, с него опала
материков листва. Неяркий свет
струится сквозь окно на одеяло.