Никита Егоров - Ночь

Пустую улицу переходя наискосок,
я наступаю с пятки на носок.
И в тьме июльской ночи растворяясь,
я становлюсь ни низок, ни высок.

Дома сомкнули строй вокруг меня,
дворы как бухты, от валов храня,
как бабушка, сиренью надушившись,
спешат в свои объятия принять.

Слепые окна смотрят на восток,
стремясь увидеть солнечный росток.
Мой путь проходит по диагонали.
Я делаю затяжку и глоток,

стараясь раствориться поскорей,
хотя и знаю, свет души моей, —
я выпаду в осадок у подъезда,
кристаллизуясь прямо у дверей.

Так хочется остаться в этой тьме,
не видеть больше этих утр и дней,
ни этот мир, невыносимо новый,
ни жизнь, принадлежащую не мне.

Где будут жить твои демоны,
если ты сдвинешь створки трельяжа?
Где будет жить твоя ненависть,
как не в тонкой серебряной пленке?
Насколько же надо запутаться,
чтоб о бое не думать даже?
Наши демоны все больные,
и какие у них силенки.
Ты несешь свой стакан через комнату,
стараясь не расплескать.
Вокруг толкотня и музыка,
кто-то курит не там, где положено.
Ты пытаешься быть тем, кем кажешься,
ведь собой уже не стать.
Это как надо было запутаться,
чтоб все это принять за должное?
Это как же надо запутаться,
чтоб искать красоты на помойке,
среди тех, кто нормально не может,
может только под чем-то и датым?
Если ты закроешь свой госпиталь,
где будут все эти сильные-стойкие?
Если война вдруг закончится,
что будут делать герои-солдаты?
Где будет жить ветер,
если все деревья пойдут на забор?
Кто будет перебирать заре ее волосы,
если не их длинные тонкие пальцы?
Открой глаза и выпусти слезы,
а вместе с ними весь этот сор,
тот, что ты называешь опытом,
и не строй из себя страдальца.
И тогда все твои вероятности
станут вновь равновероятными.
Ты поймешь тогда – то, что запуталось —
на самом деле лишь воздух.
Перестань, отдавая слова,
забирать их тотчас же обратно,
они и так уж до дырок затерты.
Еще немного, и будет поздно —
ты забудешь, что все твои демоны
у тебя в голове, а не в зеркале.
Как же ты тогда будешь бриться
своей новой электробритвой?
Это как надо было запутаться,
и, глядя в блики на хрустале,
принять то, что должно быть собрано,
за то, что уже разбито?

Мы – две паутинки на ветерке,
засохшие травы.
Ты – маленький палец на левой руке.
Я – маленький палец на правой,

Цепочка чьих-то следов на снегу:
туда и обратно.
Снежинка в сугробе, иголка в стогу,
пескарик в ведерке у брата.

Ты – зеркало с трещинкой на уголке,
плохая примета,
Рябина под снегом. Плотвичка в реке:
блеснула на солнце – и нету.

Пустая страница в моем дневнике,
заката отрава.
Ты – маленький палец на левой руке,
Я – маленький палец на правой.

Я сижу и смотрю в затылок
старика, что сидит впереди меня;
он сидит и смотрит в затылок младенца,
что сидит впереди него;
Мы рождаемся, чтоб умереть,
умереть ничего так и не поняв;
в мире нет ничего чужого,
так как нет ничего своего;
ты не можешь иметь ничего
что ты смог бы потом потерять,
потому что, вообще говоря,
ты не можешь что-либо иметь;
блаженны лишь мертвые, ибо они
могут, в кои-то веки, не врать;
блаженны морские рыбы
в своем незнаньи глагола «петь»;
в наших играх сумма равна нулю;
нам нет смысла что-либо менять;
мы, в каком-то смысле, секунды
одного бесконечного дня.

Остановка. Старик выходит.
Я спешу его место занять.
И теперь я смотрю в затылок младенца,
что сидит впереди меня.

Блаженны нищие духом – они наследуют все на свете.
А ты наследуешь осень, ты наследуешь ветер.
Они наследуют славу, они наследуют память.
А ты остаешься сидеть на кухне.
Ты остаешься сзади.

Блаженны и те, кто плачет – у них будет много работы.
Ты тоже не то что смеешься до колик и до икоты,
просто не видишь смысла рассказывать с придыханьем,
о том, насколько чертовски плохо
быть не кем-то а нами.