Никита Егоров - Ночь

Блаженны изгнанные за правду,
кто в жопе воды не держит;
чистые мозгом; кроткие, утратившие стержень.
Наследуйте на здоровье все то, что вам завещают.
А ты съешь мягких французских булок,
да выпей еще чаю.

И пусть весеннее солнце смотрит грустно в грязные окна,
заглядывает тебе в душу, в твой пыльный кокон,
Но как расцветают вещи, разбуженные его взглядом!
Кастрюли, кружки, и ты, который
понял, что так и надо.

Ты – как камера, установленная в парке.
Люди мелькают перед твоими глазами,
и сезоны сменяют друг друга.
Но ты не видишь в этом круга,
потому что все идет и остается таким же, как раньше.
Все проходит, проходит мимо,
но только в одну сторону, в одну сторону.
Все проходит, все происходит, а жизнь не движется.
Снова трясут мешок с номерами лото.
Снова трясут решето,
которое наполнено камнями.
И ты смотришь на снег целыми днями.
Сейчас ты смотришь на снег,
ему должно быть страшно падать на грязь,
может быть, он хотел бы совсем не упасть.
Но ты знаешь – снег ничего не хочет.
Ничего ты не знаешь, впрочем.

…А потом случается то, чего все так ждали.
После начинается вся эта чушь,
про то, что прелесть не в событии, а в ожидании,
и все ходят из комнаты в комнату в молчании.
Только ты один ничего и не ждал,
и со стула своего не вставал.

И все уходит, как твоя жена,
которую ты любил такой, какой она всегда была.
Но она похудела и набила татуировку.
Потом ушла.

Из накуренной комнаты выйдешь,
свежий воздух попробуешь,
вернешься, поставишь Дэвида Боуи.

А потом что?

То ли солнечный ветер шумит в ушах,
то ли корчь литосферных плит;
Моря вздох разорвал диафрагмы дамб,
а за лесом стоит ледник.
К нам опять приезжает сгоревший цирк —
смех, вода, головешки, вонь.
Дым и пар – на небо. Вниз – божья любовь
и снежинки (но их не тронь).

И то ли Ангел, у барной стойки уснув,
потерял и нимб и трубу,
то ли Локи курнул и на все забил,
не поверив в свою судьбу,
но вчера корабль из мертвецких ногтей
заходил в наш порт. Теперь
выбирает треску из его сетей
некто в черном – старик иль зверь.

В центре города, в парке, где спят бомжи,
и деревья в мороз трещат,
пляшут феи, закинувшись ЛСД,
великаны ж, невнемля, спят.
И на всяк пожарный ушли в зоопарк
все тельцы и орлы, и львы.
Апокалипсис встал, не окончив бал,
и навечно застрял посреди главы.

Ночью, в окружении пустых бутылок,
все становится сразу понятно.
Все, что днем незаметно было,
все, что скрывали слепые пятна.
Обернулась соломина нитью растяжки,
облака – медицинской ватой.
Те, с кем днем ты играешь в шашки,
объясняют значение белых квадратов
на черном полу. Но это напрасно,
потому что назавтра не вспомнишь ни слова.
Для зубов у тебя есть зубная паста,
а для мозга – много всего другого.
Окунуться в действие – не получится,
больше нет путей к наступлению.
И не верится, что на ошибках учатся,
разве можно на крике учиться пению?
Белый шум в наушниках, тьма над бездною.
Отражение чье-то в стекле балкона.
Доброй ночи, мама. Побудь любезною,
уложи меня спать в позе эмбриона.

Официанты выпроваживают последних завсегдатых,
таксисты развозят их по домам.
Ночь удушающе темна. И всем понятно —
она принадлежит не нам,
не нам, но и не вам.

Каждую ночь подземный гул и огни в небе.
Каждую ночь экзорсисты изгоняют чертей.
Долго ли душа может прожить на хлебе?
На воде и хлебе,
безо всяких страстей.

Подливаю спирт в бензобак своего существования.
Потом удивляюсь, почему мотор барахлит.
Читаю рекламу, ища понимания,
пытаясь понять,
откуда смердит.

В вопросах притворства всеобщая искренность.
Скрывать что что-то скрываешь – бессмысленно.
В четыре утра нужно быть бдительным,
особенно бдительно
следить за своими мыслями.

Впрочем, я и в полпервого отягчен заботами.
Одна из них – чтоб не вырвалось, когда не ждешь,
что-нибудь вроде «это я работаю.
Я работаю,
а ты просто сопли жуешь».

Еще одна —
соответствовать собственным представлениям.
Быть лучше – лучше, не быть, заметь, —
совсем хорошо. По поводу и без иметь свое мнение,
свое мнение.
И чужие мнения тоже иметь.