Олег Аникиенко - Мотивы

по чьей-то маме матерком.

А все же кто-то будет дельным

винтом, полезной шестерней

и тугозадую Венеру

мазнет шершавой пятерней.

Уже работы виден толк,

уже подобран нужный колер,

и свода рваный потолок

оштукатурен и спокоен.

И тихой речи перекур,

обед на стареньких газетах —

кефир, консервы и сырок.

И осень в арочный проем

прохладным проникает светом,

и в краску падает листок.

А за окном, в лугах – река,

дугой селенье огибая,

уносит к Богу облака,

чьи тени в храме оживают.

И так легко, и так светло,

что сердце, дрогнув, устыдится…

И путник, замедляя ход,

за маляров начнет молиться.

ПЛОТНИК

Ах, этот парень на бревне —

индеец, демон, бес!

Пристроился в голубизне

развратником небес.

Откинул волосы назад,

полунасмешлив взгляд,

и темно-синие глаза

разденут, усыпят.

Ах, как красив его живот,

подтянут и курчав,

и золотит мужчину пот

в полуденных лучах.

И кажется, что завершая

свой трудовой дозор —

Бог олимпийский зачехляет

сверкающий топор.

А ночью местная Кармен

проклятья шлет ему —

надев очки, читает он

Шекспира и Камю.

ГУМАНИТАРНАЯ ПОМОЩЬ

В горбольнице – переполох. Привезли!

В больших мешках! Из Германии!

Все санитарки сбежались делить

блузок «второе дыхание».

Красивые… Кто-то их выбирал,

вертясь у зеркала: Дас ист шнабе?

А после мужской рукою снимал,

и падала вещь на пол…

Я выходил из столярки на свет,

женским смущенный праздником.

Родина, ты одарила тех,

кто твои лечит задницы.

Русские бабы, день и ночь в гноях,

в хлорке гнилых клозетов.

Сэкономили на интимных вещах,

еще бы винца, сигарету.

Это они мне из общей свалки

куртку слимонили: Крепкая!

Чтобы я делал, делал им швабры,

да гвоздематерил табуреты.

2001 г.

На моих татуировках

инструмент грустит. Неловко

без струны ему звучать.

Плачет юности ошибка,

а смычок бежит по скрипке

от локтя и до плеча.

На бедре девчонки имя,

гравировка в страстном дыме

(как хотел ее – тоска!)

Ну а сердце защищая,

чайка на груди летает

и пыхтит седой вулкан.

Вроде стыдно бы раздеться,

да уже не отвертеться,

когда к небу понесут.

Знать, придется мне, итожа,

с разрисованною кожей

что-то объяснять Отцу.

Мне сказали: Ты ненормальный!

Отвезли в смирительный дом.

За отсутствие денег в кармане —

рукава завязали узлом.

Отчего-то не мил я успешным,

улыбающимся господам.

Кляп во рту… Сумасшедший

за решеткою у окна.

И осталось лишь наблюденье

за вертящимся колесом —

механизмом обогащенья

затупляющихся шестерен.

За притворными: Я – король! —

суетливость зрачков – мышей,

да выглядывающие порой

острия хрящеватых ушей.

Но труднее всего повторять

и не верить своим словам —

«Если беден – значит дурак!»

перед зеркалом по ночам.

СОН ОЛИГАРХА

Спит олигарх на Занзибаре,

вор миллионов, шах – аллах.

Рабыни – дети опахалы

устало теребят в руках.

Но что тревожит Карабаса?

Приснилось, будто эгрегОр

испортил ширину пространства

и толщину границ миров.

И в утончившейся природе

слова теперь – не пустоцвет.

А вил и топоров народных

матерьлизованный ответ.

И будто в русских городишках,

на пьяно – нищих площадях

плюют в его портрет людишки,

вопя: Ага! Угы! Говнях!

Ах, что поделать буржуину?

Нанять убийц? Купить закон?

А червь из колдовского мира

уже грызет его живьем.

…затем – Надсмотрщик, Хронос, жнец

пустых забав, монах, каменотес,

заложник Долга, – седовлас и нем,

ждет у весов, где чашами – дела

и горы слов. И хмурые косцы

за языки влекут, как под уздцы,

вновь прибывших.

Взглянул: Болтал? – И сузилась гортань

до хрипа, до ненужной фразы.

Прозрачна за спиною ткань

сумы последней. Но не гни плечо,

терпи, еще – не горячо, и Цензор

не отобрал, что ценно в ней,

что – дрянь.

И за мгновенье до удара в сердце

мелькнут дома, что строил для людей,

мосты, дороги – «моны лизы» тех

ремонтников, философов—умельцев,

теплушки, мастерские, – в них одно

лишь повторялось: выцветшею робой

завешено вагончика окно.

Успеешь ли, сумеешь опознать

«проезда нет» – растущий быстро знак