Олег Аникиенко - Мотивы

последней схваткою без боли,

или надеждой за окном

для заключенного в неволю.

И может, если повезет,

позволь для друга – книгочея

войти в неяркий переплет,

о лучшей доле не жалея.

Усмешкою лицо искажено,

уверенные, гордые шаги

и дерзкий взгляд, скрывающий одно

заветное, немое – Помоги!

Что я могу? Такой же, как и ты.

Быть может, больше опыта круги…

Конечно, помогу, с улыбкой скрыв,

что сам шепчу кому-то: Помоги.

* * *

АВТОБУС

Вперед, по-прежнему вперед —

безостановочный автобус…

Летит задумчивый народ,

колесами толкает глобус

туда, где даль смиряют далью,

где счастье пополам с печалью.

Бегут царапины по спинкам-

кривые даты, имена,

красотка на стекле кабины,

маршрутный номер у окна, —

летит, не возвращаясь, взгляд,

как черные столбы в полях.

Все те же острова-деревни,

где долго жить – сойдешь с ума

под телевизорные бредни.

…Минуя серые дома,

кондуктор, сосчитав рубли,

увозит нас на край земли…

Зачем-то созданы стальной

движок и гарь в салоне душном,

ведь был у Бога основной

мир бестелесный и послушный

с бессмертием беспечных душ,

без райских кущ,

без мольб в аду.

Дымит автобус. Выбор дан

свободный на тропинке Млечной —

любить и жертвовать, страдать,

сбежать пораньше до «конечной»,

ловчить, трудиться и творить

или соседа удавить…

Не видно лиц. Устремлены

навстречу свету пассажиры,

ближайший силуэт спины

дремотною частицей мира

в лучах загадочно молчит

и, растворяясь, вдаль летит.

Мне эти люди доверяют

сиденье рядом. Общий бег

дороги долгой принимая,

запомню ли дыханье тех,

кто к свету начиная путь,

сойдет когда-нибудь уснуть.

Здесь хорошо тому, кто выпил —

потом орет шакалом, выпью,

пока ему клыки не выбьют.

Здесь женщины быстрей стареют,

чем кран на кухне заржавеет,

где бомжи спят у батареи.

Здесь детство пахнет коридором,

помойные прокисли ведра,

бибики здесь не катят бодро.

Здесь друг у друга шпингалеты

воруют в грязных туалетах,

поставишь лампочку – и нету.

Здесь стеклотара у порога,

иконок по углам немного —

бездомные не верят в Бога.

Здесь виноваты все, кто выше —

чиновники, банкиры, Кришна,

а сам ты – мелочь,

третий лишний…

И будто сумасшедшим бликом

блеснет по окнам перекрытым

фанерой, простынями – вот:

старуха головой трясет,

мужик кричит – не похмелялся,

а там – мальчишка размечтался,

девицы курят, суп кипит,

и пахнут мылом ползунки.

А время равнодушно точит

панельную пятиэтажку,

все гуще тараканов след,

и туалетные бумажки

у баков мусорных заносит,

и сыплет, точно пепел,

снег.

ОБЕЗЬЯНКИ

Она работает на комбинате,

толкает бревна на зубья пил —

и тонны канцелярской бумаги

пропитаны потом угасших сил.

Ей только сорок, но уже старость

легла землистой корой на лицо,

и зарплату, единственную радость,

выдают досками или мелким яйцом.

А вечером, в своей комнате-клетке

ее встречают дружным оскалом

обезьянки, игрушки детские,

одни побольше, другие – карлы.

И маленькая, с большими руками,

она их гладит, словно подруг,

и на вопрос «зачем?» – тихо скажет:

«Они… никогда не врут».

Словно чесоткою, ларьки —

вызудили проспекты.

Все богомазы

ушли в «челноки»,

в мясоторговцы – поэты.

Будет народу пьяно и сыто,

людям – не до Вермеера!

Сколько в богеме стало кассиров?

Ни одного – фермера.

Грустно в меняльную эпоху

короткопалым натурам.

Поэты, и впрямь, выглядят плохо,

когда шелестят купюры.

Плыви же, приятель,

в пенной волне,

да взвесь-ка мне требухи…

Колбасы твои съедобны вполне,

были плохими стихи.

1993 г.

УЛИЦА

Вот мальчик плачет недовольно,

упал, теперь нога болит.

Беспечно пробегает школьник,

сбежал с урока, может быть.

Подросток сорванной уздой

прохожих весело пугает.

За ним – мужчина молодой

идет, о женщине мечтая.

Бредет продуктами загружен

измотанный отец семейства.

Ему навстречу – зрелый муж

карьеры замышляет действо.

Согнулась мастера спина —