Олег Аникиенко - Мотивы

здесь остановятся прохожий

и – неопознанный объект.

И в теплой ауре оттаяв,

я не кусаю удила, —

журнальчик для мужчин листаю,

состроив равнодушный взгляд.

Как часто из толповорота

я к этим женщинам иду —

и человеческое что-то

у них тихонечко краду.

По крышам старого квартала

весенний снег ползет устало,

и серый шифер, обнажаясь,

парит на солнце, подсыхая,

чуть искривленный и хмельной.

Я вновь в стране пятидесятых,

где толстостенные дома

свои болезни открывают —

потеки, трещины, лепнины

остатки все еще живые

и крыш залатанный пейзаж.

И почему-то мне нужней

и интересней эти стены,

в которых между рам видны

авоськи, баночки с соленьем,

чем учреждения без крыш —

прямоугольны и надменны.

И признаваться мне в любви

лишь крышам хочется разбитым,

с которых плачет талый снег,

и людям, что здесь тихо жили,

как старый шифер на стропилах.

Люблю библиотекарей негромко,

несуетливый их паркетный шаг,

хранителей премудростей на полках

и томиков исписанных бумаг.

С достоинством неторопливой сути

они дадут мне редкий экземпляр,

о правилах напомнят и попутно

внесут пометку в свежий формуляр.

Предложат мне Конфуция, Платона,

чьих истин не затронул книжный бум,

и улыбаясь честно и смущенно

отвечу, что я в этом ни бум – бум.

А после, забывая время суток,

знакомцев полистаю не спеша:

здесь – Вордсворт, Китс, а там —

суровый Слуцкий

и Ади отболевшая душа.

И словно прекратив свое круженье,

мне призраки откроются на миг,

летающие с вечным вдохновеньем

среди библиотекарей и книг.

…Когда-нибудь и я пенсионером

устроюсь гардеробщиком сюда,

одетым как в театр на премьеру,

жаль облысею, видимо, тогда.

Служителем духовности палаты,

Платона разбирая по словам,

я буду подавать пальто и шляпы

и на прощанье вежливо кивать.

На фотомастера итог

самоотверженных исканий

смотрю с надеждой, но душа

все отозваться медлит, медлит,

и черно-белая страна

расплывчатой загадкой дремлет.

И кажется, еще немного —

и мир художника уйдет

куда-то вдаль неразделенно,

и тайну этих светотеней

и изощренность мастерства

уже не вспомнить…

Но – внезапно

забьется сердце учащенно,

дыханье дрогнет у листа,

где женское лицо живое

притянет внутренним огнем,

и мир другого человека

и мой, и мастера – безмолвно

соединяются в одно.

Вновь улицы знакомые приметы

я провожаю взглядом отрешенным —

сырых берез темнеющие ветви,

в туманных очертаньях крыша дома,

и в слякоти весенней колея

напоминает что-то отдаленно.

И в дымке моросящей догоняют

из форточек на первых этажах

обрывки сериала, звон стаканов,

прохожего задумчивого шаг

и где-то лязг вокзальный…

И, кажется, несет меня, несет

течением невидимого света,

к первоначалу, к центру, незаметно

вбирая в освежающий поток.

И тихое приходит обновленье,

как будто эта серая весна

под мокрым покрывалом неба

освобождает чувства ото сна

к полузабытым за зиму

стремленьям.

В потоке дремлющего света,

в миротворящей тишине

дыханье теплого паркета

передается тихо мне.

Застыло время. Только свет

в домашней плавает вселенной,

пронизывая окна, стены

и беспорядок на столе.

А вот и гостья (переливом

ее блистает чешуя) —

косится солнечная рыба,

хвостом несмело шевеля.

Ее приветствие – как знак

симпатии к любым стараньям

по капле света наполнять

земную чашу мирозданья.

И в чистом таинстве квартиры

дрожащим на лице пятном

с людьми, природой,

целым миром

всеобщей связью я скреплен.

Дыханье легче, взгляд светлее,

и возвращает не спеша,

во мне уверенность и силу

успокоенная душа.

Судьба, избавь греметь трубой,

толпу сзывающей на битву,

или приветствовать собой

людей, склонившихся в молитве.

Не дай мне быть вождем, иконой,

нечеловеческим законом

или указчиком пути…

Желания мои легки,

как тихий дым перед рассветом

над угасающим костром,

как облака прохладным летом,

чуть тронутые ветерком.

Позволь стать посохом, опорой

для странника с уставшим взором,

а для младенца, так и быть,

игрушкой, зубы поточить.

Позволь придти в родильный дом